Чайна Мьевилль - Неприкаянные письма

В оконном стекле отразился высокий, тонкий силуэт Луи со всклоченной головой, качающейся из стороны в сторону, когда она вошла в комнату. Увидев меня, Луи замерла и произнесла: «Ты», – голосом, измученным от отчаяния и прерывающимся от отвращения. И потом она ринулась вперед и с полоборота завелась у меня за спиной.

Я вздрогнул.

В кафе на пирсе я разрезал маленькое сухое пирожное пополам – кусочек такой и ребенка не удовлетворил бы. Осторожно положил половинку на блюдце и поставил перед Луи. Одно из ее век дрогнуло, словно удостоверяя получение, а больше выражая неудовольствие, будто я пытался подлизаться к ней и заставить быть признательной. Насколько мог видеть, глаза ее по-прежнему выражали отчужденность, гнев и болезненное отвращение. Чувствуя себя скованно и неуютно, я продолжал возиться с чайной посудой.

Мы были единственными посетителями. Море за окном посерело, ветер трепал флажки и пластиковые покрытия на простаивавших аттракционных электромобильчиках. В чашках наших плескался жиденький несладкий чай. Я всем свои видом показывал, что мой мне не в радость.

Внутри ее виниловой сумки цвета кислицы тиканье почти стихло, стало не таким назойливым, но меня отвлекло что-то большое и темное в воде, далеко внизу под пирсом, возможно, тень от облака. Она, казалось, плыла под водой, исчезая под пирсом, и я вдруг ощутил запах соленого мокрого дерева под кафе и расслышал плеск тугих волн об опоры. Последовал краткий приступ головокружения, и я вспомнил рождественскую елку на красно-зеленом ковре, напоминавшем мне хамелеонов, и кружевную скатерть на кофейном столике с заостренными ножками, похожими на хвостовики старых американских авто, и деревянную чашу с орехами и изюмом, и бокал шерри, и длинные голени приходящей няни в прозрачных темных колготках, влажно блестевших в свете газового огня. Ноги, от которых я глаз не в силах был оторвать даже в том возрасте, а было мне, должно быть, года четыре. Я попробовал устроить из блестящих ног няни мост, чтоб под ними проезжали мои машинки, а я мог бы поближе придвинуться к ним лицом. Под колготками бледная кожа няни была покрыта веснушками. А прямо у скрещения ног пахло ящиком комода с женским бельем, а материя, из какой были изготовлены ее колготки, состояла из множества маленьких квадратиков, превратившихся в гладкую вторую кожу, стоило мне только снова отодвинуться. То одно, то другое. Как же много способов все увидеть! То одна кожа, а то – другая. Мне от этого очень неловко делалось, чуть не писался.

Сидя напротив, за столиком кафе на пирсе, Луи улыбалась, а глаза ее блистали от удовольствия. «Ты никогда не научишься», – сказала она, и я понял, что ей хочется крепко мне врезать. Меня дрожь пробирала от сквозняка, залетавшего под дверь с продуваемого ветром пирса, а вены на моих старческих руках до того вздулись, что те выглядели синеватыми на пластиковой поверхности стола. Накрутив легкий шарф вокруг головы, она дала понять, что собралась уходить. Когда поднималась, на очки ей попал свет длинной флуоресцентной лампы: мерцающий огонь над колючим льдом. Не было никого ни возле кафе, ни на пирсе, ни на поросшей травой местности за набережной, и Луи со всей силы вдарила мне по лицу сжатым кулаком, предоставив самому приходить в себя, опершись о закрытый киоск мороженого. Рот мой наполнился кровью.

Минут десять я шел за ней, дуясь, потом пошел рядом, и мы маятно таскались по почти пустым улицам города, заглядывая в витрины магазинов. Купили поздравительных открыток к Рождеству, фунт картошки, позже ее, рассыпчатую, сварили и съели с безвкусной рыбой и консервированной морковью. В магазине «Все за фунт» купили коробочку шотландского песочного печенья. В лавке старья она приобрела, не меряя, юбку в обтяжку и две сатиновые блузки. «Понятия не имею, когда снова смогу носить что-нибудь приличное».

Когда проходили мимо магазина электротоваров, на двух телеэкранах я увидел лицо девушки. В местных новостях тоже показывали симпатичную девушку в очках в черной оправе, которая больше недели назад (однажды утром) так и не добралась до работы. То была девушка в собачьей будке.

«Так вот что тебе нравится? – зашипела рядом, почти не разжимая губ, Луи. – Так вот что у тебя на уме?»

Ускорив шаг, она пошла впереди меня, наклонив голову – и так до самой машины, в которой по пути домой не проронила ни слова. Дома она уселась смотреть какую-то телевикторину (уже, кстати, писавшуюся на видик): Луи хотелось ее смотреть, она и смотрела.

Вид мой был ей несносен, точно говорю, и она не желала, чтобы я смотрел ее викторину вместе с нею , так что я избавился от одежды, пошел и улегся в корзину под кухонным столом. Попытался вспомнить, была ли у нас когда-нибудь собака или это мои зубы оставили такие следы на резиновой косточке.

Час спустя после того, как я улегся, свернувшись клубком, Луи принялась вопить в гостиной. Думаю, она взяла телефон и набирала номер, который помнит по давно минувшим делам многих лет, а то и десятилетий. «Мистер Прайс на месте? Что значит, я набрала неверный номер? Позовите его немедленно!» Бог знает, что подумали об этом звонке на том конце линии. Я просто лежал, не шевелясь и плотно закрыв глаза, пока она не повесила трубку и не принялась рыдать.

На кухне тиканье убаюкивало меня среди запахов лимонного пемолюкса, собачьей подстилки и газа из плиты.

Луи собирала мозаику из тысячи кусочков, ту, что с картинкой мельницы у пруда. Мозаика была разложена на карточном столике, а ноги ее устроились под ним. Я сидел перед ней, голый, и рта не открывал. Пальцы ее ног были всего в нескольких дюймах от моих колен, и я не смел шевельнуться, чтоб не оказаться еще ближе. На ней были черный бюстгальтер, нейлоновая комбинация и очень тонкие колготки. Ногти на пальцах ног она покрыла красным лаком, а ноги ее пропадали, когда она потирала их одна о другую. Ее волосы, из которых теперь были извлечены папильотки, отливали серебром под волшебным светом. Для глаз она выбрала розовый макияж, что придавал победоносную привлекательность ее холодным, стального цвета глазам. Когда она пользовалась макияжем, то выглядела моложе. Тонкий золотой браслет обвивал ее тонкое запястье, а часы на металлическом ремешке тихо тикали. Циферблат часиков был до того мал, что я не мог разглядеть, который час. «Полночь минула», – подумал я.

Пока Луи не закончила собирать мозаику, она заговорила со мной всего один раз, тихо, резко: «Только тронь, и я брошу это враз».

Я позволил своим неуклюжим рукам вновь упасть на пол. У меня все тело ныло от такого долгого недвижимого сидения.

Она же по большей части оставалась спокойной и безучастной все то время, что ушло у нее на завершение мозаики, так что у меня в памяти ничего и не осталось. Помню такое только, когда она заводится, и забываю об этом, когда она успокаивается. Когда она гневом пылает, память у меня из берегов выходит.