Александр Уваров - Бардо дождя [СИ]

Пару раз чуть не упал на пол, едва не утратив равновесие в битве с непокорной мебелью.

Но потом всё же устроился. И замер в полной неподвижности, глядя прямо перед собой на сбитую из едва оструганных досок стену барака, на которой в полном беспорядке и нарочитой бессистемности развешаны были закреплённые ржавыми канцелярскими кнопками и гнутыми из медной проволоки крючками семейные, посеревшие от многослойной пыли фотографии.

— Семьёй моей любуешься? — осведомился старик.

Черпнул ложной суп и, сделав глоток, передал её, обгрызенной ручкой вперёд, гостю.

Тот промолчал в ответ. И даже не кивнул в знак согласия, хотя смотрел явно на фотографии, а не на что-нибудь ещё.

Впрочем, на что ещё можно было смотреть?

Иных украшений на стене не было, если, конечно, не считать таковым висевшую в углу на гвозде плетёную из красной ивы корзину, заполненную до краёв сухим зверобоем и крапивными стрелами.

— Да, у меня была семья, — с гордостью сказал старик. — Вот жена…

Он показал на одну из фотографий.

— Памятный снимок… Очень дорог для меня. Это было на моём шестидесятилетии. Великолепный зал в дорогом ресторане. Множество гостей, тосты, поздравления, подарки, аплодисменты, поцелуи, цветы и торжественные гимны… Рукопожатия, похлопывания по плечу и так далее, так далее… Подумать только, каких-то семь лет назад всё было именно так, я не шучу! Да, какие уж шутки… Видишь, малыш, брошь на её платье? Даже сквозь пыль лучится! Ещё бы! Между прочим, с изумрудом. Мой подарок, да… Тогда я ещё мог позволить себе такие подарки. Мог позволить себе иметь семью… Да что семью, жизнь! Интересно, рискнёт кто-нибудь из моих тогдашних гостей протянуть мне руку, преодолев естественное чувство брезгливости? Или похлопать по плечу, не боясь переселения блох с моего живописного наряда на вычищенный слугами элегантный и солидный офисный костюм или министерский мундир? О, меняется жизнь… Я не утверждаю, что к худшему, вовсе нет! Она просто меняется. И, если уж быть честным перед самим собой, то надо признать, что разительная перемена образа жизни была следствием сделанного мною выбора. Добровольного и сознательного, между прочим… И ещё между прочим замечу, что вы уже сдали пять глотков, в то время как я — всего один!

Старик отобрал ложку у гостя (с некоторым трудом, так как гость, совершенно неожиданно для себя почувствовав голод, ручку ложки выпустил с неохотой и даже попытался промычать что-то грозное, переросшее в лёгкое, сдержанное и быстро прекратившееся рычание).

— Нет уж, теперь моя очередь! — заявил старик. — Ты плохо ведёшь себя, малыш. Ты совершенно не обучен хорошим манерам и не умеешь вести себя в гостях. И ещё, как я вижу, у тебя явно не все дома. Как сказал бы один из моих бывших друзей, доктор Гельм, у тебя, любезный, посттравматический шок психогенной природы. Не знаю, что этот мерзкий и жлобский мир сотворил с тобой… Подозреваю, что нечто очень, очень нехорошее. Но даже это не даёт тебе права лишать меня обеда! Так, именно так!

Старик нарочито медленно, с расстановкой, сделал ровно пять глотков и вернул ложку гостю, который всё это время, вывернув голову, смотрел на хозяина грустно-молящими дворняжьими глазами, большими и чёрными.

— Надо сохранять чувство собственного достоинства даже в самой… — начал было хозяин стариковское нравоучение.

Но потом махнул рукой.

— А ну его, это достоинство! Очередной мираж, глупость, самообман. Правда?

Гость, прихватив зубами горячий кусок картофелины, замычал от боли.

— Вот, вот… — продолжил старик. — Одно мучение с ним. А я вот, малыш, пытался его сохранить. Глупо, да? Тем более глупо, что поначалу на него никто и не покушался. Социальный статус надёжно защищал от покушений. А потом… На горе себе, сделал открытие. Открыл дверь, ты понимаешь? Дверь туда…

Старик, сложив ладони лодочкой, развернул их, словно створки ворот. И подмигнул гостю.

— Понимаешь?

Гость, помедлив немного, протянул ложку хозяину.

— Я не об этом, чёрт тебя возьми! — вспылил старик.

И, схватившись за сердце, начал ходить туда и сюда по маленькой комнатёнке с необычной для его возраста резвостью, шумно дыша и бормоча что-то вполголоса.

Примерно через минуту, успокоившись, подошёл к окну и краем рукава провёл по мутному стеклу.

Прошептал: «Опять тучи собираются… Оно и понятно, поясницу просто так ломить не будет…»

Подошёл к коробке, где, сжавшись в смущении, всё это время сидел не сводившись с него глаз гость.

И разрешил великодушно:

— Доедай, у меня… Аппетита отчего-то нет, совсем нет.

И спросил безо всякой надежды получить ответ:

— Неужели совсем не интересно, что же за дверь я открыл?

Отвернулся и отошёл к двери.

А потом закричал, звонко и пронзительно:

— А ведь многие жизнь бы отдали, чтобы получить ответ на этот вопрос! Понимаешь? Жизнь! Правда, почему-то забрали мою, вместо того, чтобы отдать свою…

Гость открыл рот, роняя огрызок луковичной головки. И засмеялся — протяжно, длинно, монотонно. Никогда ещё старик не слышал такого раздражающего и одновременно вызывающего тревогу и оторопь смеха.

Возможно, потому, что до недавнего времени не имел дела с людьми, тронувшимися рассудком.

— Прекрати! — воскликнул старик.

И гость послушно замолчал.

И произнёс, ясно и чётко:

— Жизнь — ничто. Л-и-п-ка-я! Липкая!

Старик подошёл к нему.

Положил руку на плечо.

И, взглянув в глаза, предложил:

— Может, и тебе дверь открыть?

До лодочной станции они не дошли, хотя уже виден был глинистый берег пруда и слышен весёлый вёсельный плеск, сливающийся с плеском волн и свежий влажный дух летней воды доносил до них ветер.

Но воздух потянуло и рвануло шквальным порывом, потемнело небо — и закапало небо, грозя вот-вот, то есть едва ли не в следующий миг, пролиться плотным августовским ливнем.

— Бежим! — крикнула Катя.

Сергей, подхватив сына на руки, кинулся к стоявшему на дальнем краю широкой парковой поляны и широко раскинувшему тяжёлые ветви старому дубу.

— Корее беим, — заявил ему сын и тут же, как ни в чём ни бывало, начал засыпать прямо у него на руках.

Сергей, забежав под покров узорчатых дубовых листьев, спиной прислонился к стволу и с сердцем, замершим на секунду в томительном испуге, смотрел, как жена бежит по влажнеющей траве, спасаясь от накатывающейся грозы.

Но — успела, успела. Лишь несколько крупных капель попали ей на платье.

И хлынул поток, такой плотный, что и края поляны, и недалёкий берег пруда, и граница леса и даже стоящие рядом деревья и всё за пределами очерченного спасительными дубовыми ветвями круга — всё утонуло, утонуло без следа, даже следов и теней после себя не оставив.