Энтони Берджесс - Сумасшедшее семя

— …Восемнадцать — семнадцать…

Только кажется или это творение какой-то задницы из Национальной Корпорации Синтеглот звучит сегодня ироничней обычного?

— …Три — два — один.

Он опаздывал. Пулей влетел в служебный лифт и, запыхавшись, ворвался в класс. Нынче надо быть повнимательней.

Пятьдесят с лишним мальчиков разнообразных смешанных цветов приветствовали его единодушным вежливым «добрым утром». Утром? На дворе прочно стояла ночь; луна, огромный, устрашающий женский символ, председательствовала в ночи. Тристрам сказал:

— Домашнее задание. Положите, пожалуйста, домашнее задание перед собой на парты.

Защелкали металлические застежки, пока мальчики открывали ранцы, зашлепали учебники, зашелестели страницы, пока они отыскивали ту, где нарисовали карту мира. Тристрам прохаживался по классу, заложив руки за спину, бегло просматривал. Огромный перегруженный шар в проекции Меркатора, две огромные империи — Ангсо (Англоязычный Союз) и Руссо (Русскоязычный Союз), — которые мальчики грубо скопировали, развалясь, высунув языки. В основных океанах еще возводились Придаточные Острова для избыточного населения. Мирный мир, позабывший искусство самоуничтожения, мирный и озабоченный.

— Небрежно, — сказал Тристрам, ткнув указательным пальцем в рисунок Коттэма. — Вы разместили Австралию слишком далеко к югу. И забыли Ирландию вставить.

— Сэр, — сказал Коттэм.

А еще был мальчик — Хайнард, — не сделавший домашнего задания; вид испуганный, под глазами темные круги.

— Что это значит? — спросил Тристрам.

— Я не мог, сэр, — сказал Хайнард с трясущейся нижней губой. — Меня отвели в Приют, сэр. У меня не было времени, сэр.

— А. В Приют. — Это было кое-что новое, заведение для сирот, временных и перманентных. — Что случилось?

— Их забрали, сэр, моих папу и маму. Говорят, они плохо сделали.

— Что они сделали?

Мальчик повесил голову. Не табу, а сознание преступления заставляло его краснеть и молчать. Тристрам мягко сказал:

— Просто у твоей мамы ребенок, да?

— Должен быть, — пробормотал мальчик. — Их забрали. Говорят, с этим надо покончить. А потом отвели меня в Приют.

Великая злоба душила Тристрама. Фактически эта злоба (понимал он со стыдом) была злобой наигранной, педантичной злобой. Он мысленно видел, как стоит у ректора в кабинете и провозглашает: «Государство считает образование этих мальчиков важным, стало быть, предположительно должно столь же важным считать выполнение домашнего задания, и вот Государство является, всюду сует безобразное лицемерное рыло и не позволяет одному из моих учеников выполнить домашнее задание. Ради Дога, давайте разберемся, что у нас происходит». Слабая раздраженность мужчины, взывающего к принципам. Конечно, он знал, каким будет ответ: сперва самое важное; самое важное — выживание. Вздохнул, потрепал мальчика по голове, потом прошел назад, встал перед классом.

— Нынче утром, — сказал он, — мы будем чертить карту Мелиорированного Района Сахары. Возьмите карандаши.

Ничего себе утро. Ночь морем школьных чернил мощно текла за окнами.

Беатрис-Джоанна села писать письмо. Писала карандашом, неловко с непривычки, пользовалась логограммами, выученными в школе, экономившими бумагу. Она два месяца вовсе не видела и в то же время слишком часто видела Дерека. Слишком часто — публичное телевизионное изображение Дерека в черной форме разумного, убедительного Комиссара Популяционной Полиции; вовсе — любовника Дерека в форме наготы и желания, которая ему больше к лицу. Письма не проходили цензуру; ей казалось, писать можно свободно. И она писала:

«Милый, наверно, мне надо гордиться, ведь ты себе сделал столь громкое имя и определенно очаровательно выглядишь в новом наряде. Только никак не отделаюсь от желания, чтоб все было по-прежнему, когда мы могли вместе лежать, любить друг друга, не думать о мире, разве что убеждаться, что о происходящем меж нами никто не знает. Отказываюсь поверить в окончание этого дивного времени. Я по тебе так соскучилась. Я соскучилась по объятиям твоих рук, по касанию твоих губ, по…»

Опустила следующий значок; бывают слишком тонкие вещи для их обозначения холодными логограммами.

«…по касанию твоих губ. О, милый, я порой просыпаюсь ночью, днем, утром, когда бы мы ни ложились в постель, в зависимости от его смены, и хочу заплакать от желания». Прижала к губам левый кулак, словно заглушая этот самый плач. «О, самый мой дорогой, я люблю тебя, люблю, люблю. Жажду твоих объятий, губ…»

Сообразила, что уже это писала, поэтому все зачеркнула; но вычеркивание указало, что ей надо бы получше подумать насчет желания его объятий, губ и прочего. Пожав плечами, продолжила.

«Не сумеешь ли как-то связаться со мной? Знаю, ты чересчур рисковал бы, послав мне письмо, потому что Тристрам непременно увидит его в общем почтовом ящике, только ты, безусловно, способен послать мне какой-нибудь знак, сообщив, что по-прежнему любишь меня. Ты ведь меня по-прежнему любишь, мой милый?»

Он мог послать знак. В старые времена, во времена Шекспира и радио, любовники любовницам посылали цветы. Конечно, теперь все цветы считаются съедобными. Можно было бы прислать пакетик дегидрированного бульона из говяжьих губ, но это означало бы сокращение его скудного пайка. Она жаждала чего-нибудь романтического и рискованного, некоего серьезного еретического жеста. И вдохновенно написала:

«Когда в следующий раз появишься по телеку, то скажи, если все еще любишь меня, какое-то особое слово, исключительно для меня. Скажи слово „любить“ или слово „желать“. Тогда я буду знать, что ты меня по-прежнему любишь, как я по-прежнему тебя люблю. Нового ничего нет, жизнь идет, как всегда, очень скучно и жутко».

Неправда; были очень даже определенные новости, подумала она, только их надо держать при себе. Прямая линия внутри нее, вечная и животворящая ось хотела сказать: «Радуйся», — по круг советовал помнить об осторожности; больше того, вращался, поднимая ветерок тревоги. Она отказывалась тревожиться; все отлично сойдет. И подписала письмо:

«Вечно тебя обожающая Беатрис-Джоанна».

Письмо она адресовала Комиссару Д. Фоксу, штаб-квартира Популяционной Полиции, Министерство Бесплодия, Брайтон, Лондон, чувствуя легкую дрожь при написании слова «бесплодие», слова, в самом себе содержащем свое отрицание. И добавила большими отчетливыми логограммами: «ЛИЧНО И КОНФИДЕНЦИАЛЬНО». А потом пустилась в долгое вертикальное путешествие к почтовому ящику у Эрншо-Мэншн. Стояла прелестная июльская ночь, плыла высокая луна, звезды, кружились спутники Земли, ночь была предназначена для любви. Пятеро серых юнцов в свете уличного фонаря, хохоча, колотили ошеломленного старика, который, судя по отсутствию реакции на удары дубинками, находился под анестезирующим воздействием алка. Он также смахивал на назорея времен Нерона, брошенного смеющимся львам и распевавшего гимн.