Морис Ренар - Необычайные рассказы

Ах, уж эти мне портьеры! Я сразу узнал, чьи руки сделали эти узлы, нацепили банты, распределили складки; какой дьявольский обойщик перевил их этими шнурами с кистями на концах. И я застыл в молчании перед этими ужасными ламбрекенами, на которых шнур обвивался замысловатым рисунком вокруг материи — плод старинной и болезненной фантазии.

— Ну что же, доктор! — раздался из-за двери лаборатории заглушенный голос Буванкура. — Где вы? Что же вы не идете?

— Я здесь. Я любуюсь вашим вкусом и познаниями в искусстве декорирования… У вас тут прибавилось зеркало… замечательное…

— Правда? Как вам нравятся портьеры на нем? Это я сам сделал, знаете? Правда, что кабинет теперь кажется огромным? И шикарным? Не правда ли, что кабинет теперь как-то особенно шикарно выглядит?

По правде сказать, комната, действительно, не лишена была «шика», но, конечно, не из-за тех предметов, которые были туда поставлены для «шика», а по той простой причине, что была преддверием и дополнением к лаборатории и поэтому служила помещением для целого ряда удивительных приборов всяких размеров, видов, и материалов для работы и демонстраций. Два окна — одно, выходящее на бульвар, другое — на улицу, освещали ее и отражались в стеклянных и металлических подставках, дисках и цилиндрах, блестя разноцветными огнями. На письменном столе лежали в беспорядке груды рукописей, точно брошенные в порыве лихорадочной работы. На черной доске, стоявшей в углу, белели формулы теоремы. В кабинете как бы благоухал химический аромат науки… Я серьезно и искренне ответил:

— Да, Буванкур, да, старый дружище! В вашем кабинете действительно есть шик.

— Простите меня, что я вас так странно принимаю, — снова сказал он сквозь двери. — Сегодня суббота, и мой лаборант…

— Все тот же: Феликс?

— Ну да, конечно, черт возьми!

— Привет! Феликс!

— Здравствуйте, господин Самбрейль!

— Мой лаборант, — продолжал Буванкур, — попросил меня отпустить его пораньше. По воскресеньям он не приходит, а я ни за что не хочу откладывать опыта.

— Значит, опыт очень интересный?

— Необыкновенно важный, мой друг; он завершает целую серию других и должен привести меня к заключению… Я надеюсь сделать довольно хорошенькое открытие…

— Какое?

— Возможность проникновения темного света сквозь предметы, сквозь которые рентгеновские лучи проходят с трудом: стекло, кости и другие… Сейчас мы в полной темноте. Я попробую сделать фотографический снимок, поэтому позвольте мне помолчать несколько минут — это недолго продолжится… — Ну, начинайте, Феликс.

Тут раздалось жужжанье мухи — звук, который производят индукционные катушки, когда их пускают в ход. Их работало, по-видимому, несколько; каждая из катушек, в зависимости от своего напряжения, издавала особый звук, похожий на жужжанье пчелы или трутня, но нельзя сказать, чтобы напевы этого роя были особенно благозвучны.

Этот монотонный шум, нарушая тишину мирного провинциального города, действовал на меня усыпительно, и я, наверное, задремал бы, если бы не шум проходящего по бульвару трамвая, который периодически наполнял своим грохотом всю квартиру, расположенную в первом этаже. Провода трамвая тянулись по улице на уровне окон квартиры; один из кронштейнов для проводов был прикреплен к наружной стене между окнами кабинета и лаборатории, и всякий раз, как трамвай проходил здесь, на месте соединения проволоки с кронштейном выскакивала голубая искорка. От нечего делать я развлекался этим зрелищем.

А катушки продолжали имитировать рой пчел. Промчалось, громыхая, несколько вагонов трамвая. По привычке к исчислениям, я считал, сколько их.

— Ну что же, Буванкур! Скоро ли вы кончите?

Феликс ответил мне довольно уклончиво:

— Немного терпения, господин Самбрейль!

— Ну что же, удачно ли подвигается вперед опыт?

— Великолепно! Мы почти у цели!

Эти слова вызвали во мне безумное желание быть по ту сторону двери, чтобы быть свидетелем, как впервые произойдет новое явление, и полюбоваться видом изобретателя в момент совершения нового открытия. Ведь Буванкур своими открытиями уже отметил несколько дней в календаре Славы. Где-то пробили часы. Я задрожал — час был исторический.

— Ну, послушайте, Феликс, — сказал я жалобным голосом. — Неужели нельзя еще войти теперь? Я изнываю… Ведь уж двадцать трамваев прошло, голубчик, а я…

Больше мне ничего не удалось сказать. От прохождения двадцатого трамвая появилась такая же трещащая и ослепительная искра, как от настоящей небесной молнии и немедленно вслед за этим за дверью лаборатории раздался последовательный ряд взрывов, в промежутке между которыми я услышал умиротворительное перечисление всевозможных ругательств:

Пиф!

— Проклятье!

Паф!

— Черт его подери!

Пуф!

— Тысячу чертей ему в глотку!

И так далее… Вспышки гнева случались у Буванкура часто, но он в ругательствах был всегда приличен и не кощунствовал. Когда взрывы прекратились, он закричал:

— Придется все начинать сначала!.. Какое несчастье!.. Вот неудача, не правда ли, мой бедный Феликс!..

— В чем дело? Что случилось? — спрашивал я.

— Да в том, что мои круковские склянки взорвались. Вот в чем дело… Я думаю, что нетрудно было бы и самому догадаться…

Понимая, как и из-за чего он расстроен, я замолчал.

Несколько минут спустя я услышал, как отворилась дверь в коридор; по-видимому, Феликс уходил.

Буванкур, наконец, вышел.

— Боже мой, — воскликнул я, — что вы наделали? В каком вы виде?

Увидев его, я сначала опешил. Причина, повергшая меня в такое изумление, выяснилась для меня постепенно.

Буванкур казался покрытым с ног до головы тонким туманом: что-то, похожее с виду на плесень фиолетового цвета, целиком обволакивало его парообразным прозрачным слоем. В комнате удушливо запахло озоном.

На Буванкура это не произвело никакого впечатления.

— Скажите пожалуйста! — сказал он совершенно спокойно. — Это действительно любопытно. Это, должно быть, следы этого проклятого опыта. Ну, это постепенно улетучится.

Он протягивал мне руку, чтобы поздороваться. Цветная оболочка, одевавшая его руку фиолетовой перчаткой, была неосязаема, но, к моему изумлению, сама рука оказалась поразительно дряблой на ощупь. Вдруг мой друг быстро выдернул ее и схватился за грудь, по-видимому, сдерживая сильное сердцебиение.

— Вам нехорошо, голубчик? Вам необходимо отдохнуть. Позвольте, я вас выслушаю.

— Ах, бросьте ребячество, доктор! Это пройдет само собой. Через час не останется и следа — уверяю вас. И, вообще, к черту обманутые надежды, я так рад, что вы вернулись наконец. Будем говорить о чем-нибудь другом, пожалуйста. — Ну, что вы скажете о моей новости?.. Правда, ламбрекен великолепно устроен? А зеркало? Настоящий Сен-Гобен, так-то, старина.