Морис Ренар - Необычайные рассказы

И он подвел меня к своему последнему «шедевру».

Но внезапно мы остолбенели от изумления и ужаса, потом вопросительно взглянули друг на друга, боясь выговорить слово. Наконец Буванкур решился спросить меня дрожащим голосом:

— Нет никаких сомнений, не правда ли? Вы это видите так же хорошо, как и я?.. Там ничего нет?..

— Совершенно верно, — пробормотал я. — Ничего, абсолютно ничего…

Тут, действительно, начинаются чудеса. Я не сумею сказать точно, кто из нас обоих первый заметил это. Но неоспоримым фактом являлось то обстоятельство, что перед зеркалом мы стояли вдвоем, а отражалось в зеркале только мое изображение. Буванкур лишился своего отражения. На том месте, которое оно должно было бы занимать, совершенно ясно было видно отражение стола, а подальше черной доски.

Я был ошеломлен и подавлен. Буванкур начал издавать какие-то нечленораздельные радостные крики. Мало-помалу он успокоился.

— Ну что же, старина, — сказал он, — вот, надеюсь, открытие поразительного значения… и которое я вовсе не рассчитывал сделать. Боже, какая красота — ничего, абсолютно ничего!.. Мой друг, как очаровательно!.. Мой милый, славный, маленький докторчик… Впрочем, должен сознаться, что ни черта не понимаю — причина этого явления мне совершенно непонятна.

— Ваш фиолетовый ореол… — намекнул я.

— Тсс… тише… — сказал Буванкур, — помолчите немного.

Он сел перед зеркалом, не отражавшим его изображения, и стал вслух разбираться в этом явлении, не переставая жестикулировать и смеяться.

— Видите ли, доктор, наполовину я соображаю, в чем дело. По причинам, которых я вам не открою из боязни, что вы меня здорово обругаете, я весь пропитан известным составом (кстати, я был далек от предположения, что он так стоек). Пожалуй, я готов согласиться, что даже чересчур пропитан им, так как мне кажется, что обволакивающей меня дымкой я обязан излишеству находящегося внутри меня состава, который таким путем освобождается из тела.

Мы сейчас открыли, что этот… газ… или свет…, если хотите, обладает непредвиденным могучим свойством. Я предполагал, что он в состоянии проникать сквозь те же тела, что и ультрафиолетовые лучи: мускулы, дерево и тому подобные, кроме того, и сквозь кости и стекло. Конечно, можно найти отдаленные точки соприкосновения между теми свойствами, которые я предполагал, и тем неожиданным явлением, которое мы сейчас наблюдаем… Тем не менее, я не могу понять… Х-лучи, конечно, не отражаются, но все-таки…

— Ведь физика до сих пор не может объяснить секрет отражения, не правда ли? — спросил я.

— Нет. Физика принимает законы отражения, как факт, или, вернее, как результат явления, причины которого плохо поддаются исследованию. Наука просто констатирует факт, не умея точно объяснить источник и происхождение этого явления, перечисляет правила, которым явление подчиняется, и называет эти правила «законами», потому что до сих пор ничто их еще не опровергло. Свет, вызывающий оптические феномены, пока остается загадкой. И этот секрет природы тем труднее открыть, что половина световых явлений, над которыми, заметьте, упорно работают последние годы, недоступна непосредственному восприятию, так как не только, подобно остальным явлениям, неосязаема, беззвучна, без запаха и вкуса, но и, кроме того — холодна и в высшей степени неясна.

Да, всего несколько лет тому назад все были уверены, что световые лучи отражаются более или менее целиком всеми предметами, никогда ни во что не проникая. Ведь это граничит с черной и белой магией, — вдруг закричал Буванкур, стуча согнутым пальцем по ручке кресла красного дерева, — все эти проникновения лучей сквозь предметы.

И тут же, точно спохватившись, он бросился к зеркалу и приблизил к нему палец, чтобы постучать так же, как по креслу. Но (это вызвало у меня испуганное восклицание) его палец прошел сквозь стекло, точно его опустили в мирную поверхность воды. От проткнутой точки пошли круги и мало-помалу разошлись по всей поверхности этого вертикально стоящего озера, образуя на нем концентрическую рябь.

Буванкур, дрожа, оглянулся на меня. Потом с внезапной решимостью пошел прямо в зеркало и проник в него целиком с легким шелестом раздираемой бумаги. Легкое волнение всколыхнуло и на время обезобразило все отражавшееся в зеркале. Когда волнение улеглось, я увидел фиолетового человека по ту сторону зеркала. Он весело посматривал на меня и бесшумно смеялся, комфортабельно усевшись в отражении кресла.

Когда я попробовал проделать то же самое, произведение Сен-Гобена, о которое я постучал пальцем, строго и безучастно прозвенело мне в ответ.

Сидя в отраженном кабинете, Буванкур шевелил губами, но до меня не донеслось ни малейшего звука. Тогда он просунул голову сквозь странную перегородку, снова взволновав поверхность зеркала, и сказал:

— Что за странное место: я не слышу собственного голоса.

— Я тоже ничего не слышал. Но не придумаете ли вы другой способ сообщения? Ваши погружения и всплывания лишают меня возможности что-либо видеть, взбаламучивая поверхность зеркала.

— Мне это тоже мешает. Я вижу вас в кабинете так же, как вы меня видите в его отражении с тою разницею, что я, кроме того, нахожусь в обществе вашего отражения.

Голова его вернулась в необычайный мир. Буванкур ходил там по комнате, по-видимому, совершенно свободно, притрагивался к предметам, ощупывал их. В то время как он взял в руки какую-то склянку, я услышал позади себя какой-то звон и, обернувшись, увидел, что настоящая склянка прогулялась по воздуху и сама собой стала на свое место на этажерке. Буванкур вызвал таким образом, проделывая в отраженном кабинете ряд опытов, симметричные движения в настоящем кабинете. Всякий раз, как ему приходилось проходить мимо моего отражения, он старательно обходил его. Один только раз он намеренно толкнул его и я почувствовал, что кто-то невидимый толкнул меня.

Проделав ряд таких упражнений, Буванкур остановился у черной доски. Поискав что-то у себя справа, он ударил себя по лбу и нашел с левой стороны губку. Потом, стерев уравнения и формулы, он стал быстро набрасывать мелом свои впечатления. Он писал крупным разборчивым почерком, чтобы мне легче было читать с порога этой запрещенной для меня комнаты. Часто ему приходилось отходить от доски, чтобы произвести исследование, проверить зародившееся сомнение, подтвердить предположение, потом он снова принимался за мел и записывал результат опыта. А сзади меня настоящий мел постукивал по настоящей доске, напоминая работу телеграфиста, и писал справа налево обороченными буквами непостижимую тарабарщину.

Буванкур писал следующее (я списывал с доски в свою записную книжку по мере того, как он писал, потому что незначительные размеры доски и крупный шрифт, которым он пользовался, вынуждали его часто стирать с доски написанное):