Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Эх, жаль, куртка в сумке осталась, — сказала вслух. — И газета.

Так началось ее бродяжничество. Днем шла вдоль границы к северу, сторонясь иных путников и петляя по лесам, вечером подходила к деревенским домам, стоящим на отшибе. Там, в отличие от больших городов, уже привыкли и к нищим, и к беглым и зря словами не бросались.

«Девочка, поешь не на ходу, а по-людски». — «Нет, я спешу». «Вода у нас в ручье ледяная, дай нагрею, чтобы тебе по-хорошему вымыться». — «Не надо, я скоро снова выпачкаюсь». «Девушка, зачем вам ночевать в хлеву рядом с коровами, в доме найдется лишняя постель». — «Нет, так мне теплее, а придут доискиваться — солгу, скажу, что тайно к дому приблудилась». «Одежка на вас легкая, а ближе к осени ночи холодные. Вот, возьмите старый пиджак и теплую юбку, нам без надобности. Моих сына и сноху отправили на какое-то производство, откуда не положено писать». — «Спасибо. Только вы повесьте одежду на забор проветриться, а я украду, чтобы еще и про вас лишнего не сказали». «Почему бы тебе не остаться у нас, красивая моя? Мы будем рады, если ты родишь у нас своего ребенка». — «Нет, мой путь еще не кончен, я не могу сидеть на одном месте, я ищу».

И нашла, наконец. Месяца через три подобных странствий некая толстая, грубоватая с виду бабенка отмахнулась от ее возражений.

— Жуй не спеша, ночуй не боясь! Муж сам гуляет через кордон с хабаром и тебя переведет, если пожелаешь. Здешние граничники у него вот где, на подарочках завязаны. Да на кой ему твои шуршики, много больно их у тебя! Кольцо бы вот взяли: редкостная работа. Нельзя? Ладно, давай уж обручальное твое, коли меньше силта ценишь. Да возьми вот сухарей, и мяса вяленого, и урюка: прямо вместе с мешком бери. Благословенно будь чрево твое!

Границу она перешла «в связке» из шести человек с тюками. Выстрелили по ним раза два, и то скорее для порядка. Эдинеру и электроника нужна, и лекарства, и камушки, а травы, которая отсюда уплывает, у него навалом, ей же только скотину пользовать!

Потом они расстались. Вожак на прощание сказал:

— Ну, кольценосица, мы идем к своим друзьям, у тебя, видать, свои. Прощай и ходи невредимо!

Она так и понимала, что спутники хотели уберечь свою базу, поэтому хозяйка сразу так расщедрилась на продукты. Поглядела им вслед, постояла — и только тогда до нее дошло, что тут она не знает ни места, ни обстоятельств. Жили они с дедом много южнее, да и когда это было! Карты она, положим, смотрела, но здесь был живой, поросший густым лесом ландшафт, вздыбленный складками, иссеченный провалами и узкими тропами, но без дорог. Совсем иные были здесь горы. Людские обычаи здесь, уж верно, не хуже, чем в эдинских предгорьях, но где сами люди?

Но всё же это была ее земля, она пахла знакомыми запахами, и держала ее, как в огромной ладони, и говорила с ней на их родном языке. Тэйни наугад выбрала тропу и пошла по ней на юг.

Только Аллах знает все пути, говорят в Лэне, — ибо здесь им несть числа. Горная трава жестка и тугоросла, человеческие и конские следы впечатываются в нее надолго. После войны сначала с Эйтельредом, затем с Эдинером приграничье запустело. Многие селения выгорели — однако люди переселились на более изобильные места. Обезлюдели оружейные заводы и железорудные промыслы — но в глубине страны расширились редкоземельные и добывающие ювелирный камень. Ушла в небытие половина караванных и рокадных дорог, служивших для переброски воинских частей, техники и провианта, обходные и потайные стёжки. Забыты и похоронены в памяти человеческой старые пути войны и страха, лжи и военного ухищрения.

Именно такой путь лег ей под ноги.

Пока ее ноздри могли отличать бегущую воду от той, которой были насыщены листва и воздух, пока в заплечном мешке сохранялась еда, а тропа была земляной и мягкой, ей было хорошо идти. Ночевала она, зарывшись в сухие, теплые листья, как звереныш. Рвала ягоды и орехи. Горы были невысокие и плавно ложились под ноги, дни и ночи — еще по-летнему теплы, мягче эдинских. Далеко впереди живую зелено-золотую плоть листвы разрывали голые скалы хребта Луч, но это казалось ей миражом.

Однако на четвертый день тропа подошла к самым «костям земли» и круто повернула в небо.

Ребенок был с нею во время всех скитаний, ворочался, пихал ее изнутри локотками и пятками, а теперь в испуге затих. Ножом она вырезала себе палку, надсекла подошвы башмаков, чтобы не скользили. На этом иступила вконец последнее лезвие, но и бросить было жалко. Ночью вокруг слышались непривычные звуки: днем, случалось, змея ниспадала с камня, текла поперек пути. По мере продвижения вверх становилось все студеней, днем бросало в жар, вечером — в холод. «Держись за землю, ходи невредимо», — шелестело в крови, отдавалось в висках старое горское напутствие. Дней она не считала. Здесь уже кончилась осень или не бывало ее вовсе: голубоватый снег, яростное солнце и разжиженный воздух, от которого кружилась голова и в самом низу живота подкалывало тупой иглой, как в первый месяц, когда дитя еще не улежалось в лоне. «Малыш, ты здесь?» «Да, я живу, мое сердце слышит твое сердце», — он нетерпеливо шевельнулся.

Тэйни набирала снег в горсть, обтирала лицо, сосала спекшимися губами. Холод теперь стоял в стороне от нее, от тела, ставшего бесчувственным.

«Дай мне принести мое дитя к людям. Отсрочь мне», — просила она немыми губами и окоченелой душой. Почти не заметила, что тропа уже начала спускаться вниз, в котловину. Здесь тоже был снег, но не такой жесткий; подтаявшими языками он ложился на темную землю, которая пахла грибом, и сладостью сухих растений, и густым соком осени.

Ребенок сердито потянулся внутри — и тут первая судорога смяла ее тело, приковала ноги к земле. Потом еще, сильнее. В передышках она кое-как подвигалась вперед — там лепетал ручей или поток, а ей зачем-то необходима была вода. «Ведь еще не исполнился мой срок. Во имя Твое, сдержи и приведи меня к живому теплу!»

Тэйни вышла на берег. Кристально чистая и темная вода несла желто-красные листья, тонкая длинная трава мыла в ней волосы. А по ту сторону воды стоял Дом.

Совсем не похожий на обычные в сих местах «ласточкины гнезда», он привольно раскинулся по долине всеми своими службами и пристройками: медово-коричневый и нежно-палевый, в узорчатых коньках, наличниках и столбцах, звенящий прокаленным на солнце и обдутым ветрами деревом.

И когда последняя, катастрофическая судорога и боль скрутили ее и швырнули наземь, она еще успела увидеть, как из дома к ней бегут люди.

Пришла в себя она с ощущением ноющей пустоты внутри и нежного касания чистого белья — снаружи. Прямо перед глазами возвышался пузатый умывальный кувшин. Его фаянс был расписан то ли голубыми розами и пурпурной сиренью, то ли артишоком и конским щавелем: не понять. Древесный потолок нависал над ней всеми своими светлыми дощечками. Через приоткрытую дверь можно было углядеть печь-голландку, всю в белых кафлях с голубым рисунком. Пахло чем-то давним и хорошо знакомым.