Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Почему вы обижаете меня и говорите неправду?

— И ведь верно, что зря, — сказал он с неожиданно искренней интонацией. — Оскорбился проникновением в святая святых. А с фото очень просто. На той стороне нашли негатив и переправили. Это, кстати, вольная перерисовка, я не люблю копий и вообще суррогатов. Кстати, коня вашего замечательного наши люди тоже увели с конезавода и сюда перегнали, исключительно из чистого озорства. Я на нем и приехал. Так что я примерно знаю, кто вы. Прямое мое дело: справки наводить. Да сядьте, что мы друг перед другом навытяжку стоим, — он пододвинул кресло, такое же архаически немудреное, как и вся мебель.

— И насчет моих вы знаете?

— Да.

— Девочка жива, муж умер. Так?

Он кивнул.

— Девочку я довез — чудом каким-то: она, естественно, в кювезе, инкубаторе таком. Доращивают до нормы, осложнений нет. А что до полковника… Официально — застрелился, чистя табельное оружие. Хоронили с большой помпой, невзирая на отсутствие жены; однако в закрытом гробу. Что уж там боялись показать — их дело. Через месяц после того — отставка президента по поводу тяжелой и продолжительной болезни. Где он — вроде бы и тамошние легены не знают. Говорят, в правительственной резиденции на каком-то острове. Ну, по их словам, матушка ваша и братья живы-здоровы, если вам интересно.

Но она не ощущала ничего, кроме тупого спокойствия, глубочайшей душевной немоты.

— Вы бы поплакали, что ли, Тэйни Стуре.

— Не могу, Денгиль. Всё во мне иссохло вместе с молоком.

Иссяк август, пролились моросящие, бесконечные дожди на альпийские луга и высокогорные рощицы, сбив последнюю листву: языки снега с перевалов удлинились; в воздухе заюлили белые мухи. Зима была здесь хоть и не сурова, однако ранняя. Денгиль теперь наезжал чаще, разрумянившийся, остро и весело поглядывал на Тэйни. Держал себя с ней как с родственницей, в лучшие минуты — как с дочкой: возраст как раз соответствовал. Привозил и своих парней. Все, как на подбор, были хороши: ладностью движений, естественным достоинством повадки, особым выражением глаз с затаенной полуулыбкой, неподдельно доброй и в то же время без обыкновенной прозрачности. «Дети не рабы, но свободной», — вспоминала Тэйни.

За столом в гостиной пили кофе, вели беседы, мимолетные и глубокомысленные в одно и то же время. При Тэйни особенно скрещивались словесные шпаги. Интеллектуальный уровень был на порядок выше, чем на подобных сборищах у нее дома, да и во Дворце.

Без них с тетушкой Глакией стиль и тематика резко менялись, разговор шел на пониженных тонах, но так, чтобы Тэйни могла кое-что уяснить себе из долетающих обрывков.

— Чужая страна… невмешательство… но люди, они тоже чужие, да?

— Ах, без высокого совета… полномочия, велика им цена, коли зеркальце разбито…

— Всех их я знавал и раньше (это Денгиль), но кто эта девочка среди них, не пойму, и они сами говорят лишь обинуясь.

Недели через две после этого Денгиль подошел к Тэйни, когда она вязала шарфик себе на зиму.

— Вот что. Малышка — мы зовем ее Хрейя, почти как колокол, из-за ее звонкого крика — она уже доросла до нормальной месячной, розовенькая такая, и из механической люльки ее вынули. Но с ней не всё как надо бы. Нет-нет, она не робот, но Маугли. Не выносит человеческих прикосновений.

— Как же вы с ней управляетесь? — спокойно поинтересовалась она, поднимая спущенную петлю.

— Как! Я же сказал — Маугли. Щенки сильно подросли, вот ее и кладут к ним на подстилку. Барахтаются вокруг нее, лижутся, ни один даже шутя за палец не тяпнет. Спят вповалку, едят вместе — кто из плошки, кто из соски. Обмывают ее, по всей видимости, тоже все скопом. Пробовали женщины класть себе на колени собачью шкуру, а поверх девчонку — не поддается на обман, орет. И ведь нормальное дитя во всех прочих смыслах, психолог что ни день проверяет. Пока нормальное. Вот и приказали, чтобы я привез вас.

— Я сама хочу, — Тэйни отбросила вязанье, поднялась. — Это ведь близко отсюда?

— Как сказать. Верхом поехать можете? Выздоровели?

— Да. Да.

С ребенком Денгиль ехал, разумеется, много быстрей, чем теперь с его матерью. Сидеть по-мужски было еще больно, по-женски — ненадежно себя чувствовала на крутизне, да и Бархат этого не уважал. Стратены ушли много вперед — торить дорогу. И тут на беду еще снег повалил так густо, что они двое мигом скрылись в нем ото всех глаз, то и дело сбиваясь в сторону от твердого пути.

— Не могу дальше. Ночуем! — крикнул Денгиль сквозь мешанину снега и ветра.

Хижина нашлась невдалеке от места, где они проезжали. Спешились, лошадей привязали снаружи на длинный повод, расседлали, задали им корма. В доме он протопил печь, нагрел постели у огня. Поели, улеглись и заснули — Денгиль наверху, Тэйни внизу.

Когда проснулись, было не то чтобы темно, однако серо и как-то непонятно.

— Засыпало нас, — сказал он весело. — Снеговой заряд из тучи прямо сюда угодил. Лошади залезли на крышу, ржут: бароны Мюнхаузены! Теперь будем ждать, пока мои ребята спохватятся и отроют. Самим никак: дверь в горских домах открывается не вовнутрь, как на лесном севере, а наружу, чтобы враг не вломился. Ну, еда имеется, тепло пока тоже. Плохо, печь не протопишь, хоть труба и торчит из снега, наверное. Копченая конина — это божественно, одначе лошадок жалко. Слушай, девочка, я ставни закрою и свечу зажгу, чтобы не так быстро выхолаживало.

— Крыша-то выдержит? — спросила она.

— Уже выдержала. Она хоть и плоская, но на крепких опорах. Вот если ты замерзать начнешь, будет хуже. Вся наша работа пойдет насмарку.

Он нагрузил поверх нее все покрышки и одежки, какие нашлись, сам остался в овчинной безрукавке.

— Денгиль, мне душно и тяжело, а вот тебе вмиг станет холодно. Иди тоже тогда ложись.

Он отвернул верхний слой, забрался под него.

— Снова спать будем. И ждать. Что еще делать?

Было до невероятия тихо — только звенела кровь в ушах и дрова из последних сил потрескивали в очаге.

— Волк, — сказала она. — А что будет, если нас вовсе не отыщут?

— Вот было бы хорошо! Хотя по лошадям найдут, конечно: может, через день, может — и через месяц. Откуда к тебе пришло это мое имя?

— Не знаю. Приснилось, наверное.

Она снова задремала. Проснулась оттого, что он, приподнявшись на локте, смотрел ей в лицо — в глазах стояло по язычку пламени, хотя свечной огарок еле тлел.

— Ты спи, поправляйся. Мне ничего не надо — только смотреть на тебя, — произнес он негромко. — И знать, что ты есть в мире.

И это, будучи правдой на его губах, стало ложью, достигнув ее слуха: горячкой в крови, желанием в чреслах и лоне.

— Волк, иди ко мне.

— Нельзя, скверно это для нас обоих.