Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены

— Да ты не ворохайся, девонька, — я подам, чего надо.

Маленькая женщина, которая сторожила ее изголовье, прижала ее плечи к подушке.

— Ты — тетушка Глакия.

— Скажи-ка — услышала, хоть и была не в себе. Ну, будем знакомы.

— Что со мной случилось?

— Пешком через перевал прошла. Эк тебя умудрило! Той дорогой лет пять как не пользуются. Мы сюда добираемся понизу, автофурами и лошадями.

— Да не то. Постой, я же на сносях была.

— А теперь родила. Девчонку. Живую.

— Живую? А где она? Бабка, ее же кормить надо!

— Выкормила одна такая, — тетушка фыркает. — Она же недоносок, грудь брать не умеет, сама от себя жить — тоже. Ее хозяин наш увез, Денгиль.

— Куда? Он что, безумный совсем? Умрет она у него!

— У Денгиля-то? Ха! На днях тут одна собака принесла шестерых, так он твою деточку в корзину к щенкам сунул, овчиной всех укрыл, сам в седло, псину на сворку — и поехал к врачам и мамкам.

Она сделала выразительную паузу и с неподражаемым юмором добавила:

— Ну, а перед тем он еще помолился.

Поправлялась Тэйни легко — дитя было щуплое и не причинило разрывов. Груди тетушка сразу начала ей бинтовать — что проку от молока! Теперь, когда она стала пустая и бессильная, всё было для нее одинаково. Утром вставала, бродила слабыми ногами по дому, вытаскивала книги с полок гостиной — редчайшие, на множестве языков, с рисованными буквицами и заставками — и ставила назад, даже не рассмотрев как следует. Пересаживалась со стула на кровать и с кровати на кресло. Заходила и на кухню, где всегда пахло доброй едой.

Постепенно дом проникал в нее. Созданный поодаль от людей, он удивлял своей логической завершенностью, продуманностью до мелочей. На окнах — схваченные шнуром бархатные драпировки. Такой была гостиная.

Спаленки же, где обитали они с тетушкой, — крошечные, но с легким, золотистым воздухом — почти одинаковые: шерстяные в полоску накидки на кроватях, фаянсовые умывальники — кувшин и тазик, разрисованные немыслимой флорой, табуретки и шкаф для белья и платья. В том шкафу, что у Тэйни, как-то сами собой народились две юбки, ситцевая и суконная, две блузки, вязаная кофта и замшевая курточка: всё впору.

Кухня — с резной липовой и темной от огня глиняной посудой, начищенными кастрюлями и кочережками, сковородками и ухватами — вся была в тряпочках собственноличной тетушкиной работы. В квадрате двора беспривязно бродили две кобылы: их денники были в одной из пристроек. Тут же был и дровяник с двухгодичным запасом ядреных поленьев, и банька, которая топилась по-черному, но понизу вся была выскоблена до того, что светилась. Каменка в ней была сложена из глыб разного цвета, котел для воды — с фигурной ручкой, войлочные шляпы — чтоб волос жаром не попортить — с потешными аппликациями. Всё до самой последней метелки и крючка на двери «сарайчика для уединенных раздумий» было выполнено с любовью, обласкано рукой мастера.

Тетушка с утра до вечера отважно сражалась с широкомасштабным хозяйством, стряпая, задавая корм, стирая, штопая и блюдя чистоту. Последнее было самым легким — здесь и пыль, казалось, ни на что не садилась. Славная была женщина, одно нехорошо: стоило Тэйни появиться в пределах ее досягаемости, как затевался монолог. Начиналось обычно с иронии по отношению к отсутствующим. Тетушка, как следовало из бесфигурного креста у нее в спальне, была из северных христиан — пресвитерианка или методистка. За кого она держала хозяина с его тюркским прозвищем и не слишком респектабельными молитвами, Тэйни пока не поняла. Впрочем, свою личную веру тетушка «в нос людям не сувала», зато хозяин прямо-таки с языка не сходил: Денгиль то, Денгиль се…

— Сейчас в доме безлюдье, потому что охотничий сезон. Гоны прошли, мамаши детей подрастили — самое время оленину вялить, шкуры распяливать на рамках, — говорила она, двигая огромный лагун с похлебкой на огонь и такой же почти чайник — с огня на пол.

— Что же, Денгиль охотник?

— Лесник.

И рот на замочек. Через десять минут, вытряхивая коврик на улице, опять:

— Ты бы посмотрела, каких он стеклышек для аппаратов и ружей из Эро навез. Преционная… прецизионная оптика или техника называется.

— Зачем ему оптические прицелы? Горных козлов за десять километров высматривать?

— А почему бы и нет?.

И снова на роток накинула платок. Белье из чайника крутым кипятком заливает и на плиту громоздит, дело опасное. Через пять минут:

— Книги у него! Буквы то остроугольные поверху — готика, то кудрявые — греческие или месроповские, то как плужный лемех — иврит, то сверху как в одну черту — де-ва-на-гари. Еще куфи и насхи. Денгиль ими Евангелие на арамейский перетолмачивает, лучшего дела не нашел. Все языки знает, похоже, а по-нашему, по-эркски, говорит — заслушаешься. Он ведь меня из лесу привез, когда дом ставили.

— С кем ему здесь на языках говорить? С охотниками?

— Бывает, и с учеными.

Опять застопорило. Но через минуту:

— Ешь больше. Вот приедет Денгиль-ини, спросит: хорошо ли гостью врачевала и обихаживала? Одно названье — володетель. Без его знака и за большой стол не усядутся.

— Какой стол, этот в доме или еще где?

— Да ну тебя, дева, с твоими расспросами!

Дверь на половину Денгиля была вечно заперта на ключ. Однажды Тэйни, зайдя в дом без тетушки, увидела ее приотворенной и как-то само собой вошла.

Дом воплощал в себе гармонию, комната — изысканный диссонанс. На окнах вместо занавесок — японские расписные экраны из шелка; стены не обшиты даже рейкой, но стесы бревен отполированы до матового блеска. Самая простая мебель, ни резьбы, ни узора, ни глянца — но на полу саксонская кобальтовая ваза с попугаями. Крашенный суриком настил, поверх него мозаичный меховой ковер. Клинки в драгоценных ножнах и ружья с наборными ложами устроены на скамьях, обтянутых грубым сукном. Друзы горного хрусталя и аметиста перемежаются с пучками сушеных трав. Удивительное сочетание варварства и утонченности.

И вот еще — она полуобернулась к выходу — прозрачная глыба то ли бесцветного хрусталя, то ли гутного стекла с выровненной поверхностью, а над ней — ее, Тэйни, портрет из эдинской квартиры!

— Синдром жен Синей Бороды, — язвительно произнесли из-за ее плеча.

Мужчина был тонок в кости, загорело-морщинист, темно-русые пряди густо присыпаны белым. Глаза совсем серебряные, только обвод радужки темный и зрачки. А взгляд то ли нагой, то ли обнажающий твою собственную душу.

— Простите, ради всего святого, мне не говорили, что сюда нельзя. А зачем у вас мое фото?

— Затем, что я в одночасье в вас влюбился, когда сюда на руках тащил, — он хмыкнул. — Грязную, как нищенка, пахучую, как портянка, — а еще вы причитали во всё горло от схваток.