Галина Тер-Микаэлян - Face-to-face

— И тебе не стыдно? — сурово поинтересовалась тетка.

— Что ты хочешь услышать — правду или неправду?

— Только правду.

— А не выдашь?

Услышав этот коварный вопрос, Ада Эрнестовна чуть не вспылила, заподозрив, что девчонка решила над ней поиздеваться.

— Говори! — гневно потребовала она.

— Ладно, я тебе верю, — вкрадчиво проговорила племянница. — Если честно, то меня давно предупреждали, что… Короче, ты понимаешь. Ну и… Ясно?

— Ясно что?

— А то, что у нас сегодня диктант за четверть. Если на три напишу, то будет три в четверти, а если не буду писать, то у меня средняя четыре выходит. Мне просто с краснухой не повезло.

— В каком смысле с краснухой?

— А в таком — со мной девчонка сидит, так она заболела и весь класс перезаражала, Машка с Эркой даже болели, только мы с Женькой, как дураки, остались. Я так надеялась, что хоть к четвертному диктанту заболею, а у меня ни сыпи, ни температуры. Это справедливо? Я виновата, что здорова, как корова? Ну, и пришлось в джинсах идти — теперь меня до диктанта на законном основании не допустили. Поняла?

— Поняла, — со вздохом ответила тетка, к удивлению Тани совсем не возмутившись. — Ладно, изобретательница, скажи тете Злате, чтобы мне позвонила, когда придет.

«Весь класс переболел, кроме них с Женькой, — думала Ада Эрнестовна, — кроме них двоих, носителей bacteria sapiens».

Старожилы дома на Литовском проспекте помнили, как хмурым ноябрьским днем семьдесят первого года возле одного из подъездов остановился контейнер, и четыре широкоплечих грузчика начали быстро и споро его разгружать. Перекинув через шею ремни, они с багровыми от напряжения лицами внесли огромный старинный рояль, потом начали таскать мебель, тюки с вещами и чемоданы.

Два дня спустя в квартиру Муромцевых позвонили. Открывшая дверь Злата Евгеньевна увидела перед собой худощавого пожилого мужчину с вьющимися седыми волосами и мягкими черными глазами.

— Простите, — сказал он, слегка грассируя, — разрешите представиться: я ваш новый сосед, живу этажом выше. Липман Борис Яковлевич, флейтист. Хотел узнать, не беспокоит ли вас моя игра — у вас ведь маленькие дети, как мне сказали. У меня, видите ли, режим дня ненормированный, я могу заниматься в любое время — утром, днем, или вечером, чтобы вас не очень сильно обеспокоить.

— Что вы, что вы! — столь же любезно возразила Злата Евгеньевна. — Это дом старой постройки, здесь прекрасная звукоизоляция. Да вы заходите, что же мы через порог разговариваем? Милости прошу к нашему столу, мы как раз сели чай пить.

Флейтист начал было возражать, но вышедший в прихожую Петр Эрнестович поддержал жену, и гостя усадили-таки за стол.

— Мы с женой прежде постоянно жили на даче, — рассказывал Липман, изящным движением поднося ко рту чашку из розового сервиза, которую доставали только для гостей, — за городом ведь воздух, простор, но главное, что в доме одни и никому не мешаем. Но зимой у супруги начались боли в суставах, врачи велели срочно перебираться в Питер, а у нас квартира в районе Парка Победы — дома там новые, сами знаете, какая слышимость. Хорошо, зять подыскал нам вариант обмена. Вчера я долго музицировал, не обеспокоил вас?

Его вновь все дружно начали было уверять, что никто ничего не слышал, и вдруг маленькая Маша застенчиво сказала:

— А я ночью слышала, как вы играли.

— Что ты придумываешь, Марья? — укоризненно воскликнул Петр Эрнестович. — Как ты могла слышать, если Таня ничего не слышала?

— Нет, папочка, правда. Таня сразу заснула, а я лежала и слышала — только очень-очень тихо.

Маша не имела привычки придумывать и сочинять, поэтому Злата Евгеньевна немедленно вступилась за дочь:

— Нет, Петя, возможно, что до их с Танюшкой угла что-то и доносится. Они ведь рано ложатся спать, для них девять вечера — уже ночь. Но, в крайнем случае, можно будет укладывать Машеньку в гостиной, ничего страшного. Или пусть они поменяются комнатами с мальчиками — те сразу засыпают, как убитые, их из пушки не разбудишь.

Маша и ее двоюродная сестра Таня спали в угловой комнате, которую прежде занимал Сергей, отец Тани. Фанерная перегородка отделяла их от бывшего кабинета Петра Эрнестовича, где разместились Женька и Эрнест, братья-близнецы Маши, похожие, как две капли воды — даже родители порою могли их перепутать. Один лишь анализ крови мог безошибочно указать, кто есть кто, потому что Женя, как и его мать, был носителем bacteria sapiens, Эрнест — нет. Но на поведении мальчиков это различие никак не сказывалось, они часто даже говорили в унисон, и теперь дружным хором заявили:

— Мы не хотим в комнату девчонок! Это женская комната!

— Да ладно вам! — рассмеялся Сергей. — Раньше это была моя комната, между прочим!

Гость же заволновался, расстроился:

— Нет-нет, я перейду работать в другую комнату, чтобы не беспокоить юных дам.

— Нет, играйте, пожалуйста! Мне там одно место так понравилось! — воскликнула Маша, и ее красивое личико вспыхнуло. — Вот это, — она чистым тоненьким голоском пропела музыкальную фразу.

На лице флейтиста изумление сменилось восхищением.

— Изумительно! — отрывисто произнес он.

— Она у нас любит петь, в детском саду выступает на всех утренниках, — Злата Евгеньевна быстрым ласковым движением прижала к себе голову дочери.

— Я не о том — у вашей дочери абсолютный слух, мадам ее нужно обязательно учить музыке, поверьте мне! Я бы даже посоветовал выбрать скрипку — с таким слухом! Вы хотели бы играть на скрипке, юная дама? — обратился он к пятилетней Маше.

Та, зардевшись, кивнула головой. Взгляд флейтиста ненароком скользнул по лицу Тани, сидевшей рядом с сестрой, и он подумал:

«Странно — совсем не похожи. Какая неприятная и некрасивая девочка. Хотя говорили, кажется, что они не родные, а двоюродные».

Таню вдруг охватило неприятное чувство, она резко ковырнула вилкой пудинг, так что подливка брызнула ей в лицо, и безмятежно во всеуслышанье заявила:

— А вот я не хочу играть, я вообще музыку не люблю — она скучная. А Машка врет, я тоже слышала, как вы играете, только мне не понравилось — бу-бу да бу-бу!

Она нарочно исказила музыкальную фразу. Музыкант покраснел, и на минуту за столом воцарилось растерянное молчание, потом рассерженная Наталья резко сказала дочери:

— А тебя никто и не спрашивает! Вытри рот, ты совершенно не умеешь себя вести!

Она была совсем еще молода и не умела скрыть своей досады — на неделикатность Тани, на ее идиотски безмятежное перепачканное лицо и на музыканта, который с самого начала даже не смотрел в сторону ее дочери. Словно кроме хорошенькой Маши с ее слухом за столом не было других детей! Тактичная Злата Евгеньевна попыталась сгладить неловкость: