Феликс Суркис - СОВА

— А тебе твоих собственных лавров мало? Я имею а виду биологию.

— Да, но зачем же зарывать и свои другие таланты, коли уж они прорезались?

Олег поерзал, глубже ввинчиваясь я сиденье, задрал колени под самую приборную доску.

— От скромности ты не умрешь. — полушутя сказал я. — А вот ответь-ка мне со всей серьезностью на такой вопрос. Почему ты вспомнил змей? По Фрейду, случайные ассоциации — всегда свидетели тайных мыслей...

— Уточняю, не змей, а рептилий. С них я когда-то начинал, а последнее время не занимаюсь.

— Ох, темнишь!

— Ну, если точнее, то я кое-чего добился.

— А конкретно?

— Достижения скромны, но многообещающи. Дай слово, что до появление статьи не разболтаешь?.. Так вот Первые опыты по хирургической, или вегетативной, генетике! На основе нашей степной ящерицы я создал устойчивый тип ее трехголового гибрида.

Не отрываясь от дороги — в этом месте как раз начинался спуск, — я все же с профессиональным шоферским навыком ухитрился взглянуть на Олега. Он слегка отвернулся и по его позе, по более, чем всегда округлившейся щеке, я догадался, какой он сейчас напыщенный и счастливый.

— Наварное, ждешь восхищения?

Он кивнул.

— А не просветишь ли меня — для какой цели?

— Что? Восхищение?

— Твое… — Я смягчил готовое сорваться словце. — Твоя вегетация?

— Величайший научный факт…

— Терпеть не могу вооруженного любопытства. Слыхал я об одном вашем мудром брате, который выбрасывал после опыта собак на помойку, даже не потрудившись их усыпить.

— Это может быть и слишком. Хотя чувствительности на уровне Лиги защиты животных я, прости, не понимаю.

Спорить с Олегом чрезвычайно трудно. Он признает только свои аргументы, в чужие просто не вникает. Сейчас же, когда речь шла о науке, он спорил со мной, как профессионал с дилетантом: снисходительно и не настойчиво. Да и я ни за что не взялся бы его переубеждать. Моя задача была скромнее — заставить его задуматься о том, что он делает каждый день. К чему опрометчиво привык.

— Должна же быть какая-то цель в твоем эксперименте, Олег? В конце концов, отчитываешься ведь ты перед кем-то хотя бы за отпущенные деньги?

— Это уже в тебе говорит агроном. Даже не главный, а так... рядовой. Совхозный. У которого план в килограммах мяса на потраченный килограмм фуража. Смешно требовать от науки задач ближнего прицела.

— Твои опыты ради чего? — упрямо спросил я.

Олег помолчал. Но это был бы не он, если бы и теперь не нашелся что сказать.

— Ты ведешь себя, как я когда-то на заре нашего знакомстве, — ушел он от прямого ответа — Зачем ссориться? При нашем-то положении? У каждого свои заслуги и своя работа. Оставим тему нашим детям.

Упоминание о детях вывело меня из себя.

— Погоди минутку, Олег. Постарайся как-то прочувствовать то, что я скажу. Иначе наш разговор бесполезен.

Олег насторожился. А я тянул, чтобы самому до конца уяснить, что собирался сказать. Ибо тут нет критериев: правоту личности мы понимаем каждый по-своему. Не всегда по совести. Часто оказываемся перед фактом нечаянно навязанной чужой воли. А когда действительно нужно бороться за человека против него самого, мы застенчивы и стеснительны до преступления. Все правильно, все так. И как ученый Олег, конечно, прав. Нельзя науке завязывать глаза и давать в руки ножницы в надежде дождаться какой-нибудь нужной безделушки с веревочки — как в известном аттракционе «Подойди и отрежь!». Бессмысленно заталкивать ее в рамки сиюминутной необходимости, заданности. Побочные результаты часто бывают важнее искомых. И все-таки самое страшное — холодное любопытство и азарт, когда человек с равнодушным сердцам режет и шьет по принципу «что получится?». Этакая современная биологическая алхимия на уровне просвещенного ведовства. Впрочем, слова, которые я для него приготовил, остались во мне. Я должен был оказать ему другую помощь: чтоб заглянуло, наконец, в его тщательно отделанный грот обыкновенное человеческое счастье. Счастье — даже ценой разбросанных по комнате игрушек, сверзившейся с буфета корейской вазы и стыдливо свисающих с батареи детских штанишек.

— Я пойму, Олег, — сказал я, — и даже прощу, если ты построил свою трехголовую образину в честь сказки. Сознайся, тебе хотелось, чтоб у моей Аленки и у других детишек резвился о клетке ручной дракончик, а? Совсем крохотный и безобидный Змей Горыныч? Ну, скажи, что ты вспомнил о чуде!

— Фу, какая пошлость! — рассердился Олег. — Мы все помешались на чуде в угоду чуду. Ты смешон мне, идеалист несчастный!

Вдруг в лобовое зеркало я при слабом верхнем освещении заметил какое-то движение на заднем сидении. Сова лежала на спине, с безжизненно разбросанными крыльями и полусогнуто приподнятой вверх когтистой лапой. И вот в тот момент, когда она подтянула к себе одно крыло и начала опускать лапу, на сиденье, — повторяя общий контур ее позы, на ее месте, оказалась девочка лет двенадцати в ладном ситцевом сарафанчике, в блестящих туфельках и странной формы мотоциклетных очках. Она вместо совы лежала теперь на спине, неудобно подогнув тонкую девчоночью ногу. Увидев мой взгляд, она выпрямилась, быстро прикрыла рукой исцарапанную коленку. В какой-то миг я успел даже уловить, как сова, бледнея, еще просвечивала сквозь не сразу сгустившееся тело девочки: обе вроде существовали вместе, будто на испорченной фотографии с дважды зафиксированным изображением. А потом пернатая исчезла вовсе.

Я резко нажал тормоз, ударился грудью о руль, но зеркало бесстрастно отразило все тот же вид: в машине сидела незнакомая девочка.

— Сколько времени? — деловито спросила она.

Я автоматически взглянул на чесы, успев перехватить отчаянное удивление е глазах Олега и даже мысленно сделал замечания «Надо говорить «который час?» — прежде чем ответил:

— Четверть второго.

— Ух ты! Старая Стешиха убьет меня за опоздание!

Она отперла дверцу, вышла, посмотрела на заезды, сделала шаг к обочине.

— Постой, куда ты? Кто ты?! — закричал я, выскакивав следом.

— Некогда мне. Потом. Я тут близко!

— Ничего не понимаю. Да кто же ты, в конце концов?

Она обернулась.

— Не время объяснять, успеется. Ты в следующий раз убирай свет. Очень больно.

Она подпрыгнула, раскинула руки, сжалась и, мгновенно уменьшившись, взлетела в ночное небо совой.

— Я приду, не бойся, — донеслось из темноты.

Это было чудо полета. Она парила по кругу на недвижных широких крыльях, в легчайшей кольчужке удивительного оперения, беззвучно и точно вписанная в небо.

Сзади бабахнул выстрел.

Я обернулся, прыгнул и успел пригнуть ружье к земле до того, как прогремел второй. В ногу мне что-то ударило, но боли я сгоряча не почувствовал.