Павел Брыков - Томас

Олесина душа приняла истину: какие бы тайны Томас не скрывал, сейчас он ей не опасен. Тот, у кого плещется такая скорбь в глазах, не может ударить собаку или обидеть беззащитного человека — это главное.

А остальное можно простить.

Так, что у нас по календарю? Суббота! Выходной!

Антонина Петровна с утра в приподнятом настроении. Её ждут: первый скорый завтрак, полив огорода, второй завтрак — поплотнее. После пятой за утро сигареты — прополка, сбор огурцов, рассада клубники и прочие мелочи. Но самое главное — приём дорогого гостя.

Давайте я опущу подробное описание пасторальных будней и начну рассказ со скрипа калитки и лая собаки. Охранником у баронессы был ценный зверь. Приблудился год назад — прибежал на огород и стоит возле розария, увешенный репейником как орденами. Глазки строит. Видно, что голодный, но не клянчит. Антонине Петровне стало жалко беднягу. Накормила, выделила в сарае угол, и пёс остался жить. Отзывался на клички Васька, Шарик, Бобик. Особенно ему нравилось, когда новая хозяйка звала его Арчибальдом. Пса распирало от гордости, ходил по двору важный, даже хвостом вилял по-царски. Но аристократическим именем его звали редко, чаще просто — Джеки Член. Такую кличку пёс получил от домработницы Кати. Ещё она в сердцах добавляла: «Этот твой пёс-приблуда — ссущее наказание!». Кашу и хлеб Джеки Член ел не зря — исполнял роль звоночка исправно. Гавкал на прохожих как оглашенный, не любил велосипедистов, машины и, конечно же, кошек. Но чужих. Тех, которые харчевались у Антонины Петровны, благосклонно терпел.

Но в то душное субботнее утро, когда уже варенный от жары Томас вошел во двор, Бобик-Арчибальд-Джеки Член сфилонил. Поднял голову, гавкнул для порядка два раза и дальше спать. Томас прошел по асфальтовой залитой водой дорожке и присвистнул, рассматривая два этажа, гараж, пару кирпичных сараев, летнюю кухню, теплицы, клумбы. Раньше баронесса жила в скромной хатке, а тут такие хоромы.

Из тени виноградника вышла хозяйка. Волосы убраны платком, простое легкое платье облепило её могучую фигуру — хлопчатобумажная ткань натянулась на выпирающем животе и тяжелых, как ашхабадские дыни, грудях. Босые ноги грязные — от щиколоток и ниже заляпаны черноземом.

После приветствий, дежурных комплиментов и расспросов — как добрался, как спалось — Антонина Петровна повела гостя на огород: ей не терпелось похвастаться своими достижениями. Вообще Тоня на даче редко принимала гостей. Кроме знакомых, с которыми она изредка резалась в «козла», да домработницы, к ней никто не заходил. Петровна жила сиротой — подруг-друзей не имела, детей, насколько я знаю, не рожала.

Показав ухоженные рядки картошки, морковки, капусты, кусты смородины, малины, вишняк, клумбы с цветами и прочие красивости, хозяйка повела гостя в тенёк: заросшую виноградом арку напротив веранды, где влажная после полива зелень спасала от солнечной дури.

Столик, диванчик, вынесенный ещё весной старый кухонный шкаф — здесь Антонина Петровна обычно обедала.

Уселись в плетеные кресла.

Хозяйка, задрав голову, гаркнула:

— Катерина, сваргань кофейку! Гости у нас. С сушками.

— Хорошо у тебя, покойно... — сказал Томас, ещё раз оглядывая кущи. — Прохлада...

— Жаль, малина отошла. Могу только из холодильника. Со льда. Сама собирала. Люблю в самую гущу залезть. Сесть на землю, чтобы ягодки над головой висели. Как тот медведь.

Открылась дверь и на порог вышла Катя — крепкая баба лет пятидесяти. В дачном — широких застиранных шортах, линялой футболке с Мишкой и олимпийскими кольцами. Принесла разнос с дымящимися чашечками и тарелкой, на которой возвышалась горка бубликов.

— Сахар забыла. Принести?

Томас, взяв блюдце, ответил домработнице:

— Не, я кофе могу пить так. Спасибо.

Антонина Петровна схватила чашечку и разом отправила смоляной взвар в рот, словно пила водку. Проглотив, поморщилась.

— Кофе надо пить с сахаром. На вкус же, как деготь. Вот запах — это да... Бодрит.

Тут же без перехода:

— Ну, колись, чо приехал?

Томас сдул пенку на дальний край. Громко отхлебнув капельку, зажмурился.

— Добрый.

Устроился удобнее.

— Что рассказывать? Всё равно не поверишь.

— А ты попробуй.

Он поставил чашку на стол, разломал сушку в кулаке и высыпал кусочки на блюдце.

— Когда мы с тобой виделись последний раз?

— В семьдесят первом. Я на выставку приезжала, — без запинки ответила Тоня.

— Это когда на лодке по Днепру катались?

— Ну.

— Весело было...

Ресницы дрогнули. В глубине глаз Томаса блеснули звездочки.

— Я ещё за бутылкой потянулась, и мы чуть не грохнулись. Так бы всех жаб распугали.

— А! Пиратское письмо, пиратское письмо, — пропищал Чертыхальски, передразнивая хозяйку.

Вдруг Антонина Петровна словно изнутри озарилась радугой — появились ямочки на необъятных щеках. Обычно внимательные, настороженные глазки вдруг спрятались в щелочках, морщинках...

Тоня улыбалась — мечтательно, сладко... Добавила:

— Последний раз ты звонил десять лет назад. Сон приснился, спрашивал совета.

— Не помню.

— Зато я помню. Как жилось-то, бродяга?

Томас попытался улыбнуться, но на его лицо вдруг пали тени, огоньки потухли, и глаза превратились в бездонные карстовые провалы. Кожа словно потеряла всю влагу — приобрела цвет табачного пепла и покрылась сеточкой еле заметных морщин. Плечи опустились, он сгорбился, как будто месяц стоял по стойке «смирно» и вот, наконец, прозвучала команда «вольно» и ему разрешили расслабиться. Тихоня вдруг стал похож на древний диван из комиссионки — помятый, потертый, но при этом кем-то когда-то любимый. И выброшенный.

— Что жизнь? Как пень сидел на месте — служба-служба-служба. Редкие командировки выручали, а то хоть на стены лезь — бам, бам, бам! Чем только не маялся, и по бабам, и так... Лет двадцать провалом — вообще не помню, что делал, как жил. Потом надоело. До икоты. Бросил напрочь, отрезал по самому живому. Ничего, по-первой трудненько было, но очухался. Вавки зажили, голова от мусора очистилась. Потом даже нравилось монахом жить. Времени свободного столько появилось... Рисовал, лепил, пытался роман писать про молодость свою непутевую. Про тебя и своё ожидание. Отпросился на севера — облазил всю Камчатку, Сахалин. Волков стрелял. Медведи там потешные... Пронялся всем этим... Услышал настоящую тишину. Узнал, что такое зима, как приходит весна. Тундра в мае сказочная... Брусничка, как черная капелька запекшейся крови, а на вкус винная. Озера, ручьи, а над водой белые полые внутри горбы. Это такие корки — долго не тающий наст. Чо-то вспомнилось сейчас... Но... Поверь, как бы хорошо там ни было, всё равно... Жизнь — это рояль: белое-черное, педали, на которые вечно кто-то давит, три ноги и штырь для поддержки крышки. Если б не он...