Павел Брыков - Томас

Томас помассировал ладонью грудь.

— Вот пригрелся у костерка, в котелке уха из омуля кипит, ребята под боком сопят, гнус кормят. Поясницу ломит от усталости. Эх! Отдых же, сиди, наслаждайся, — а не могу! Перед глазами — часики тикают и вот тут, — он пальцем постучал себе по виску, — голос шепчет: «Осталось восемнадцать лет, шесть месяцев и столько-то дней, бам, бам, бам!». Так паскудненько шепчет. Сейчас вроде попустило. Уже недолго осталось ждать, а тогда... Кабы пил, было б проще. Потом бардак везде закуролесил, границ не стало, и пруссаки на севера повалили как на нерест — меня искать. Снова пришлось закрыться. Пень-пнём, крот в норе — и носа не покажешь. Уедешь, так не дольше недели, и не дальше Урала.

Томас сел прямо, сплел на животе пальцы в замок, и стал еле заметно раскачиваться. Антонина Петровна слушала его внимательно, не перебивая.

— Утром хоть не просыпайся, — продолжил Тихоня, смотря прямо перед собой и раскачиваясь ещё сильнее. — Хорошо, когда дождь или снег, а вот так — по жаре. Ненавижу! Если бы не служба... В шахматы начал играть, да поздно — раньше надо было — с малых лет, когда мозги ещё шевелились. Забавно, я такой весь из себя фигуры расставляю, а помазок — от пола вершок — садится и гоняет меня по всей доске. Ладно бы, какой дебют разыграл — я их хорошо запомнил, а он, падла, пешку открывает и ведет короля на фланг. Это когда ещё все его фигуры на месте. Знаешь как обидно?! Я ж всё равно продул. После того раза бросил нафиг эти шахматы. Лучше в терц резаться... У меня как-то был приятель. Говорил, что терц ему помог тянуть срок — он там постоянно шпилил. Ему пора с чистой совестью, а он в пять утра встает — за час до подъема — и до того как откинулся, успел ещё в двух местах сыграть. Вот что такое терц... Да...

Томас прикрыл глаза.

— Получается, и я как тот сиделец. Весна пришла — накатило по-взрослому. Думаю, хана мне — не выдержу. Тут год протерпеть, а у меня по утрам руки дрожат, в пот бросает. Колени щелкают, хрустят. Словно хворост кто-то ломает. Веточки. Одна, вторая, третья... Сны эти. Тянул, сколько мог... А наш, наверное, что-то зачуял. Позвал, поговорили. Предложил бросить эту лямку проклятую. Сказал, что прусакам теперь меня не то, что искать, наоборот, охранять надо. Поинтересовался, куда бы хотел поехать отдохнуть. Домой? Побоялся. Да и кому я там нужен? Куда ещё? На севера? — не хочу. Остается старый добрый Шанхай. Захотелось молодость вспомнить, тебя повидать. Вот и приехал. Да и некуда мне идти. Если прикинуть, вся жизнь без угла, а здесь я кис долго — у других за это время жизнь проходит — внуков нянчат.

Антонина Петровна отвернулась. Вздохнув, сказала тихо:

— Твою улицу на Шанхае снесли. Я с «одиннадцатой» линии, как видишь, сюда перебралась. Никого из тех, кого ты знал, почти не осталось — один Тарас о тебе вспоминает.

— Это какой?

— Которого ты откопал.

— На восьмом руднике?

— Не.

— В сороковом, на Ленина? — спросил Томас явно озадаченный.

— Да я что помню?

— А я? Столько их было...

Помолчали каждый о своем.

Тоня отозвалась:

— А я одна тут бедую. Городок давно не тот стал и люди не те. Мне бы радоваться, а не могу. Что меня может удивить на этом свете? Чего не видела? А тут такого насмотришься, что оторопь берет. Мы так не жили. У нас у всех цель была, какие-то правила. Большая идея. Это другие по мелочам курвились, а нам весь мир подавай! Целиком! После меченного всё пошло в труху. Людишки стали как мухи — мелочные, прилипчивые, назойливые, до дерьма падкие. Куда мы все катимся, а? Даже погода меняется. Раньше, помнишь, зимы какие стояли? Кошмар -снега наметет, по краям дороги сугробы на три метра. Красота! А щас? В болоньевом плащике Новый год встречаешь, с зонтиком над макушкой.

Хозяйка заметила, что Томас закрыл глаза и у него на скулах заиграли желваки, вздрогнула.

— Вот, дура! Missgeburt! Scheiße!

— Missgeburte Scheiße! — скаламбурил Тихоня. — Да, ладно. Мне в конторе на все праздники новогодние открытки дарят. Думают, что смешно. Привык. Я о другом. Ты извини, что писал редко, не звонил. Но такая уж я сволочь — кого люблю тех не балую.

Томас дернулся, словно очнулся от сна, протянул руку и пожал баронессе её мясистое мягкое колено.

— Я ничего не забыл, Тоня. Сколько мы вместе с тобой хлебнули хлебальцем...

— Да, родной, было...

Тоня усмехнулась:

— А помнишь свадьбу у Коли Золотаря? Наш баян?

— Спор, когда порвется?

— Ну.

— Помню, — чёрная тень с лица Томаса чуть отступила.

— Проиграл.

— Да.

— Ладно, хватит горевать... — Хозяйка подгребла к себе сушек и кулачищем раздавила целую жменю — только горка крошек осталась.

— Может, закутим? Как раньше...

Чертыхальски поднял голову, посмотрел на сторожащие небо тучи, прищурился.

— Я бы с радостью, но спирт не берет — наверное, что-то с печенью. Да я уже нашел, чем разговеться. Отмокаю.

Томас встал, прошелся под зеленой аркой. Походка выдает человека, его характер, темперамент, возраст. Тихоня поднимался с кресла по-стариковски тяжело, но вот сейчас, когда он вышагивал, касаясь кончиками пальцев зеленых зарослей и незрелых гроздей винограда, казалось, что он снова молод и полон сил. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь резные листья, пятнами набегали на его лицо, и из-за этого возникало ощущение, что Томас — это экран на котором демонстрируется какой-то странный бессмысленный фильм. Чертыхальски замер, когда косой луч вонзился в его левый прищуренный глаз. Томас стал медленно поворачивать голову, чтобы зайчик погладил его лоб, брови, нос, и дальше вниз — до подбородка с ямочкой. А потом снова вверх и так дальше — по кругу.

— Тоня, — сказал он, не разжимая век. — Мы ещё живы, а остальное... Все есть суета и глупые хлопоты.

— Банальности говоришь.

— Так наша жизнь во что превратилась? Калейдоскоп банальностей.

— Превратили! — зло поправила баронесса.

— Какая теперь разница? Может, это и к лучшему. Больше о себе будем думать. Пора уже. Мне вон, копеечный рюкзак подогнали — погуляем.

Хозяйка достала из кармана пачку сигарет, выбив одну, захватила губами фильтр. Коробок бабаевских лежал на кухонном шкафу. Поджигая табак и стараясь, чтобы дым не попал в глаз, сказала:

— Может, махнем на остров? Покупаемся, позагораем...

Томас ответил тихо, растягивая слова, словно находясь в трансе:

— Почему бы нет? Хорошая идея.

Луч гладил его лицо. Из открытого рта Томаса вдруг стал вырываться пар, как будто на улице резко похолодало. Вот солнечный зайчик остановился на кончике высунутого языка, словно Чертыхальски хотел попробовать солнечный свет на вкус.

Антонина Петровна настороженно наблюдала за его игрой и между её бровей залегли две морщины. Наконец баронесса сказала: