Павел Брыков - Томас

— Давно писано-переписано, что нельзя возвращаться в места своей молодости. Томас, мемуары читать надо. Мы всегда расстраиваемся, когда видим доказательства того, сколько времени ушло, и как мы повзрослели. Сколько могли сделать и не сделали, как бездарно потратили отведенные нам годы.

— Ты-то не такая, — пропел Томас, продолжая забаву с солнечным зайчиком и блаженно улыбаясь.

— А ты не завидуй — у завистников запоры. Меньше желаешь — мягче стул. Вот помру...

Томас резко обернулся.

Хозяйка взмахнула руками.

— Помру, помру, и не надо мне там рассказывать глупости. Понимаю, старческое, в моем возрасте все об этом только и говорят, поэтому терпи. Похоронят... Да хоть под терриконом — мне все равно. Я уже и завещание составила. Там тебя нет, но если до января дотянешь, перепишу. Кое-что оставлю.

— Бочонки?

Антонина Петровна улыбнулась, но в её глазах полыхнули такие яркие зарницы грусти, что у Томаса защемило сердце.

— Всё тебе оставлю, дурёха. Не пьет он...

Помолчали.

Чертыхальски, опустив голову, срывающимся голосом с большим трудом смог произнести:

— Я чувствовал тогда. Каждый раз. Каждую смерть. Я ведь один остался?

Над головой раздались хлопки крыльев, и в арку влетело несколько голубей. Антонина Петровна, насыпав птицам хлебных крошек, ответила:

— Все ушли. Но пока я землю топчу — ты не один. Понял?

Томас промолчал, только голову опустил ещё ниже.

Вдруг Антонина Петровна вспомнила:

— Слушай, ты же по святошам промышлял.

— Ты ещё детство вспомни.

— Какая разница?

— Да ну... Пустое... Я уже не служу.

— А Рома?

— Не считается — слишком просто. Сам тенета расставил, и в них угодил — я за пассажира, по инерции. Там вокруг него столько черного витало... Думаю, я кого-то опередил. И вообще, Алексеич запретил мне делом заниматься.

— Да хто узнает? Ты не в его волости — в Диком поле, в моем городе. Я тута власть! Помоги! У тебя хватка шальная. Пруха — твоя подруга. Всегда так было.

— Та ото ж...

Тоня встала и, смотря снизу вверх, продолжила уговоры:

— Выручи старую. Прямо беда. Статистику портят.

— Сколько?

Баронесса замялась.

— Есть маленько. Тут пока своих всех учтешь — ты в конторе служил, в курсе, какой вал идет — мозоли не сходят. Какие уж тут чистенькие? А ты их носом чуешь, — хозяйка указательным пальцем надавила на грудь Чертыхальски. — Или они тебя.

Томас усмехнулся, обнял Тоню, и положил голову на её необъятное мягкое плечо — для этого ему пришлось чуть-чуть согнуть ноги в коленях. Постояв так, понял, что неудобно, снова выпрямился.

— Бросил я то гиблое дело — слишком просто стало. Я-то теперь понимаю, — они же, как дети.

Теперь Тоня пухлыми огромными ручищами обняла Тихоню — так мамонтиха хоботом обвивает своего маленького мамонтенка. Поглаживая его голову короткими пальцами с алым лаком на горбатых ногтях, Тоня нараспев сказала:

— Те не такие. Не люди — кремни. С кондачка их не возьмешь — зубы сточишь. Это ж наша закваска, донбасская. Грешить — так грешить, ну а если нет, — так нет.

— Дразнишь?

— Дразнюсь... А откопал ты Тараса на Изотова... В сорок девятом, кажется...

Оставим на время наших героев. Много лет они друг друга не видели, а сейчас с горечью оба пришли к мысли, что ничего не делали для того, чтобы их встреча произошла скорее. Если Томаса и Тоню на следующий день спросить, о чем они говорили, что рассказывали друг другу, то боюсь, они так и не вспомнят. Обо всем и ни о чем, говорили-говорили и не могли наговориться. Сознаюсь, я всё же их подслушал, но рассказывать об этом не буду...

Ни в этот раз.

Вечером Катя поставила мангал, сделала шашлыки по-армянски, с зеленью, с большими кусками мяса на два шампура. Под бульончик, под помидорчики и огурчики с пупырышками вприкуску, под домашний коньячок, разливное пиво и квас со льда.

Домой Томас приехал за полночь, когда Леся уже спала...

День прошел — и хорошо. Вот только вопрос: кому хорошо? Вам, читатель? Ну-ну...

Затхлая, темная, пыльная комнатушка тесно заставлена неподъемной древней мебелью — не протиснуться. Потрескавшийся на ножках, спинках, бортиках лак шелушится и, опадая, обнажает серое грязное нутро дерева, из которого соструганы, сбиты, склеены старые, заплесневелые столы, шкафы, кабинеты. Когда-то были сделаны «на века», но века прошли, и вот настал их бесславный конец: доживают последнее — тронь и рассыплются. Скрипят, крошатся, шатаются, но что-то их ещё держит.

Пахнет мышами. Мышиным дерьмом. Мышиной мочой. Пыль в воздухе, на стенах, почерневших от времени картинах и рамах, в которые эти картины вставлены. Пыль на потолке и люстре, столах, стульях, гороподобном ящике для архива. Пылью пропитаны черные бархатные портьеры — в комнатке нет окон, шторы просто закрывают самую холодную стену. Висящие в темных углах мухоловки облеплены высушенными до хруста трупиками черных мохнатых мух. Одна такая свернутая спиралью лента нависла над чугунным кубом сейфа. Она шевелится от сквозняка, дующего из-под портьеры через трещины в стене. Трупики мух осыпаются, падают на крышу сейфа, оставляя на вечное хранение в клее свои крылья.

Кипа папок на широком столе, как крепостная стена. Канделябр под шесть свечей, но горят только две — остальные изошли парафиновыми слезами и умерли, погасли. За канцелярскими башнями прячется старичок. Носик пипочкой, глазки бусинками, ротик точечкой. Пушок на темени и макушке колышется, когда ветерок проносится по комнате. Стул под тяжестью хозяина скрипит, кряхтит, но терпит. Старичок рассматривает свои копеечные очёчки. Сначала дышит на закоченевшие пальцы, а потом уже на стекла и потирает их тыльной стороной заляпанного парафином и лампадным маслом галстука. Присаживает очки на тонкую переносицу, дужки заправляет за уши. Они такие же пушистые эти уши, как и темечко, разве что волос поменьше.

Линзы на месте — перед глазами — резкость наведена. Свечки горят, освещая центр стола. Дальше мир затхл и тускл, пылен, не прибран.

— Пора за проверочку, — потирает ладошки старичок.

Перед ним только что заполненный им бланк. Бумага дорогущая, с водяными знаками, цветными вкрапинками, золотистой оторочкой. Красивейший почерк с финтифлюшками, веньзельками, петельками и загогулинами.

«Роман Смехов, сын Ильи Пырова, внук Ивана Пырова, правнук Семена Галушко, праправнук Ильи Галушко, прапраправнук Ивана Галушки, прапрапраправнук Тита Кривого.

5 августа 1999 года душу продал.

Залог: душа — 2 шт.

Жертва: жизнь — 1 шт.

Дано: спасение от позора.

Заверено: рукопожатием.

Заверитель: Тихоня Томас Чертыхальски».

Скрипит перо, шуршит бумага, выводится буковка за буковкой, значок за значочком. Пишется жизнь. Восклицательные знаки перемежаются с вопросительными, междометия, наречия, предлоги...