Антон Лаптев - Сумерки

— О! — вырвалось у Ивана.

Граф, увидев сидевшего за столом Безбородко, тоже сильнейшим образом смутился, однако уже через пару секунд полностью овладел собою и, поглаживая холеной рукой черную бородку, подошел к столу.

— Здравствуйте, сударь, — небрежным тоном обратился он к Ивану. Видимо, Прасковья Гавриловна уже успела ему шепнуть в прихожей, что у них гостит друг семьи. — Вот уж не ожидал вас здесь увидеть, — надменно произнес граф фразу, по праву принадлежавшую Безбородко.

Тому лишь оставалось проглотить унижение. Однако Иван не сдавался.

— Как, — обратился он, вскакивая со стула и повернувшись всем телом к Мякишкину и Прасковье Гавриловне, — и вы решились отдать единственную дочь свою, можно сказать, продать ее этому извергу? Как же вам не стыдно! — в сердцах воскликнул он, а уж нос начал сильно чесаться и слезы предательски подступали к огромным, широко распахнутым глазам, с недоумением взиравшим на родителей Лизоньки.

Драчевский небрежно повел бровями, что являлось для него характернейшей чертой недовольства. Иван же хотел еще что-то сказать, но слезы разом хлынули двумя потоками. Молодого человека заколотила мелкая противная дрожь, словно бы лихорадочное волнение, и он, махнув рукою, выскочил из гостиной, не желая, чтобы Лизонька видела его в таком жалком виде. Драчевский изобразил полнейшее недоумение на лице, оглядев оторопевших родителей невесты, и театрально развел руками.

— А ведь этот юноша не в себе, — заметил он. — Болезненный слишком.

— Оставьте Ивана Ивановича в покое! — неожиданно воскликнула Лиза и побледнела от смущения.

Граф внимательно поглядел на нее, но ничего не сказал, только пожал плечами и уселся за стол напротив будущей жены.

Иван же, подхватив накрывку, шапку и шарф с платками, выбежал на площадку и стал торопливо спускаться по лестнице, гулко топоя по каменным ступенькам. Уже у выхода его нагнал отставной поручик.

— Сударь, сударь, Иван Иваныч, дорогой вы мой! — вскричал он, несколько запыхавшись. — Вы это, вы все не так поняли, братец. Все не так, как кажется.

— Что не так? — сильно злясь и торопливо утирая лицо платком, воскликнул Безбородко. — Что я не так понял? Вы, сударь, дочку свою продаете, чего ж тут не понять! — Иван начал накручивать себе на шею множество платков, коими снабдила его в дорогу добрейшая Аглая Ивановна. — И ладно бы какому-нибудь приличному человеку! Так нет же, нашли во всем Петербурге самого что ни на есть ужасного человека и давай ему Лизоньку совать, дескать, бери ее, ешь!

— Что вы такое говорите, сударь? — оторопел отставной поручик и даже несколько отпрянул от Ивана, хотя до этого помогал надевать тяжелую накрывку.

— А то и говорю, что это зверь в облике человеческом, — не унимался Иван.

— Вы, похоже, и правда не в себе, — заметил Мякишкин.

Ему так удобнее было думать, потому что поручику было неудобно за не сдержанное перед отцом Безбородко слово, да и само сватовство графа казалось чем-то сказочным, чего в обыкновенной жизни не бывает. А теперь приходит в дом бывший жених и начинает говорить, что граф — зверь и изверг, каких еще в городе поискать. Конечно, Мякишкин несколько призадумался, но граф подсказал ему, как унять совесть, намекнув, что молодой человек еще сильно нездоров, а потому может быть слаб на голову.

Отставной поручик отодвинулся от Ивана еще далее и произнес:

— Шли бы вы домой, Иван Иванович, а то вы совсем нынче плохи. Право слово, не надо было вам сюда приходить.

Сказал это, тяжело вздохнул и пошел обратно в квартиру, провожаемый жалобным взглядом Ивана. Уже поднявшись на площадку бельэтажа, Мякишкин обернулся и сказал:

— Мы ведь для дочери нашей стараемся. Так-то вот.

И ушел. Иван постоял еще некоторое время, прислушиваясь к затихшим шагам, а затем резко рванул дверь на себя и вышел на улицу.

Уже на подъезде к мосту, перекинутому через Крюков канал, увидал Иван стоявший перед домом, в коем проживал он с тетушкой, старинный расписной возок с запряженной тройкой. Возок сей принадлежал генералу Гаврилову. Безбородко заторопил извозчика, боясь, как бы не вышло со стариком какой беды. К тому же он помнил, что за напасть приключилась с генералом, о чем тот ему по секрету поведал в своем кабинете. Гаврилов всячески старался скрыть от семьи неотвратимо надвигающееся несчастье, надеясь выкрутиться своими силами. Теперь же старик, узнав от заходившего к Софье Ломакина, что его бывший письмоводитель выздоровел, поспешил к нему за советом, а может, даже и за поддержкою.

Едва только Иван вошел в гостиную, как сидевший подле Аглаи Ивановны генерал, весь изведясь отсутствием молодого человека, тотчас же поднялся с прытью необыкновенной, что красноречивее всяких слов говорило о важности дела.

— Здравствуйте, ваше превосходительство, — слегка поклонился Безбородко генералу.

— Здравствуй, голубчик, здравствуй. Как ты себя чувствуешь? — спросил Гаврилов, с беспокойством оглядывая раскрасневшееся от быстрого подъема по лестнице лицо молодого человека. — Родион говорил, что ты уже ходить стал, и даже гуляешь. Так я вот и примчался.

Генерал оглянулся несколько раз на Аглаю Ивановну, показывая, что имеет к Ивану секретный разговор. Но тетушка уже и сама догадалась, что мужчины хотят остаться наедине, а потому, сославшись на какие-то спешные распоряжения по кухне, удалилась. Иван и Гаврилов уселись на диван.

— Давеча, — начал рассказывать генерал, — по известному вам делу ко мне приходил судейский чиновник по фамилии Коперник. Он сообщил, что представляет интересы противной стороны. Я, разумеется, пригласил его и внимательно выслушал. Драгоценный мой, это же форменный шантаж! — вскричал Гаврилов, не в силах совладать с собою, едва ему вспомнилась сцена переговоров с судейским чиновником.

— Успокойтесь, ваше превосходительство, — сказал Иван. — В таком запутанном деле главное — это спокойствие.

— Да-да, вы совершенно правы, мой друг, главное — спокойствие, — скороговоркою повторил следом за ним генерал. — Тут при всевозможных законных заковырках не стоит волноваться, иначе враг собьет нас с пути истинного, а тут мы и попались, сейчас же судейская камарилья нас с флангов ударит!

— Что же сказал вам Коперник? — напомнил оживившемуся старому стратегу о деле Безбородко. — Почему вы говорите о шантаже?

— Ах да, конечно! Шантаж, а это иначе никак не назовешь, заключается в следующем. Как вы помните, поместье, коим наградили меня за верность государю и Отечеству, было забрано в казну у помещика Троекурова вместе с пятью сотнями крепостных душ. Троекуров был вынужден отдать его по некоему спорному делу, тянущемуся еще с сороковых годов. Нынче же так случилось, что вопрос сей был пересмотрен, причем в пользу Троекурова. Но помещик уже изволил преставиться. Что же касается поместья, то его передали мне вместе с крепостными, а после указа казна выкупила обратным порядком крепостных. Так что у меня остались только деньги и сама усадьба. Так как помещик скончался, то по новому решению поместье и деньги из казны должны быть переданы наследникам Троекурова. Что и потребовал, размахивая решением суда у меня перед носом, этот самый Коперник.