Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Мысль о том, чтобы оказаться героем книги, вообразившим или вытребовавшим себе обособленное бытие, Никодиму абсолютно не понравилась (сказался между тем и выпитый уже графинчик). Проверить это, впрочем, было никак невозможно: в теории, живого человека от персонажа должна отличать свобода воли, но при этом никакие хаотические движения такую свободу не доказывают, поскольку ничто не мешает им быть предусмотренными верховным пупенмейстером (вне зависимости от того, на какое имя тот привык отзываться). Крайним вариантом было бы пойти и броситься под поезд — но даже успех этого мероприятия мог быть полностью нивелирован, если бы выяснилось, что именно это входило в первоначальный замысел: по исчерпании сюжета, как у королевы русского железнодорожного суицида или по иным столь же уважительным причинам. Следовательно, в пьяноватом смирении заключил Никодим, надо жить дальше, — и, подхватив баул, побрел на платформу, поскольку прозвучал уже второй звонок.

Поезд с красивым названием «Чернея» (за прошедшие дни Никодим успел позабыть и снова вспомнить, что это не деепричастие, а название местной речки) состоял из шести вагонов: четырех третьего класса, одного второго и одного вагона-микста; впрочем, судя по весьма пустынной платформе, избытка пассажиров в нем не наблюдалось. Небольшое оживление видно было лишь у Никодимова вагона, бросавшегося в глаза благодаря своей сине-желтой окраске. В частности, с неловкостью узнавания он обнаружил, что туда же садится его недавний собеседник; тот тоже его увидел и ухмыльнулся: «Великие Луки, да?» «Может же человек передумать», — отвечал Никодим, внутренне браня свою словоохотливость. У самого вагона прощалась юная пара, вероятно, французская: длинноволосая барышня, положив руки на плечи высоченному визави, что-то бормотала утешающее, грассируя (Никодим, подходя, принял ее речь за петербургскую, но, услышав знакомые модуляции, осознал ошибку; собеседник ее, чуть не в слезах, бормотал: «Mais non, mais non»). Бравый кондуктор с мефистофельской бородкой старательно отводил от них взгляд, с удовольствием, возможно даже чуть аффектированным, сконцентрировав его на Никодиме. Тот достал из кармана пиджака бумажник, а оттуда билет. «До Себежа ехать изволите? — поинтересовался тот, хотя в билете это было недвусмысленно указано. — Многие господа сегодня собираются-с», — проговорил он далее загадочно и жестом пригласил Никодима в вагон. Тот, извлекая на ходу серебряный рублевик и опуская в умело подставленную лодочкой ладонь кондуктора, двинулся следом. «Вот тут вам будет удобно-с», — проговорил он слащаво, указывая на шестиместный отсек с двумя полосатыми сиденьями, где уже сидели двое, мужчина и женщина, вероятно, мещанского звания, похожие между собой так, как порой становятся похожи супруги, разменяв четвертый десяток совместной жизни. «Я Прохор, а это Прасковья, — проговорил мужчина, снимая картуз, — а как вас, извиняюсь, величать прикажете?» Никодим представился. «А нас покойная матушка так назвала (нет, не муж и жена, подумал он), чтоб вместе кликать: Прошки, Прошки, ступайте вечерять!» Сестра его бессмысленно улыбалась, мелко кивая. Никодим почувствовал исходивший от них запах — не тление и не телесный смрад, а какой-то особенный смолисто-пыльный дух, который бывает от чистоплотного в принципе человека, проработавшего день под палящим солнцем. По обычным условиям жизни мещане и крестьяне оставались для него загадкой: хотя основная часть сословных предрассудков давно ушла в прошлое и, как выражался один из гимназических преподавателей, «шапок при встрече с барином давно не ломают», но разделявшие людей невидимые границы оказались гораздо прочнее, чем думалось. Мать держалась весьма демократических взглядов, прощая приходящей кухарке (из сочувствия к ее безрадостному быту) и опоздания, и появляющийся порой синяк под глазом, и нечистоплотность, и, в общем-то, скверную стряпню — но ей никогда бы не пришло в голову, придержав ее за локоток со словами «Ну, Анжела, тут такое было», взять да излить ей душу. Это никогда не обсуждавшееся, но совершенно непреложное отъединение от основной массы людей, сызмальства входившее в души образованного класса, оказывалось в итоге обоюдно комфортным: большая и малая Россия безмятежно уживались между собой, испытывая, быть может, друг к другу слегка ироническое почтение — крестьянин весьма скептически оценивал шансы лекаря на сельскохозяйственные успехи, охотно признавая за ним известную тороватость по медицинской части. При этом Никодим, чаще прочих из-за своих экспедиций погружавшийся в пучины народного моря, со временем стал испытывать по отношению к простому народу какую-то иррациональную стеснительность, начинающуюся, между прочим, с неприязни к самому термину «простой». Напротив, мир лиц обычного звания, в который Никодим по праву рождения погрузиться никак не мог, наблюдая его лишь со стороны, казался ему исключительно сложноустроенным, на манер готического собора — но только собора живого, подвижного, в основной своей части скрытого во тьме и при этом склонного к трансформациям.

Его восхищали огромные семьи с тщательно ведущимся учетом взаимного родства — все эти тро- и четвероюродные племянники, — находящиеся в бесконечной соборной взаимосвязи, генерирующие и сберегающие внутрисемейный фольклор, делегирующие из своих рядов собственных Арлекинов и Коломбин с тем, чтобы стесняться и гордиться их подвигами, с редкими многолюдными сборищами по печальным и торжественным поводам и подразумеваемой (а при нужде и безропотно воплощаемой) взаимовыручкой. Ему нравилось клановое или даже роевое сознание, лежащее в основе этих семейных дел, настороженная вежливость к чужакам (готовая в любую минуту обернуться распростертыми объятиями), безоговорочная индульгенция своим, авансом выписанный патент на благородство и насмешливая готовность всепрощения дурной траве и белой вороне — если их верность семье подтверждена кровью. Другой стороной этих же свойств была чрезвычайная крестьянская и мещанская открытость к обыденной мистике: эти люди жили в тесном — не протолкнуться — окружении мелких домашних духов, лесных бесов и обидчивых божков, загнанных ослепительным светом христианства в полутьму, но чувствовавших себя там превосходно. Это, по сути, было продолжение той же семьи, но располагающееся за роковым пределом: шмыгнувший поперек дороги черный кот нуждался в том, чтобы от него зачурались, переплюнув через левое плечо, не меньше, чем какой-нибудь кривой Калиныч, кум нашего деверя, требовал почтительного разговорца у околицы при случайной встрече, причем заскорузлые пальцы Калиныча непременно должны были побывать в вашем портсигаре. Гнев за небрежение что котом, что Калинычем был не прямо опасен, но за каждым из них угрюмыми шеренгами вставала родня, не прощавшая обиды, — и оскорбить дедушку-лешего было (в конечном итоге) не менее самоубийственным поступком, нежели не приютить дедушку действительного, собирающегося в губернский центр к доктору, чтобы уврачевать разгулявшийся почечуй, не поддавшийся традиционным снадобьям.