Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Никодим захлопнул книгу и уставился в свое отражение, проявившееся вдруг в стекле: за окном полностью стемнело. Поезд мчался среди какой-то бархатной темноты, редко оживляемой россыпью белых и желтых огоньков. В вагоне установился тот особенный предсонный уют, для полноты которого требуется редкое, в обыденной жизни недоступное сочетание скрупулезно отмеренных компонентов, как в алхимическом рецепте: возьми угля каменного одну часть, пережги его в тигле и вскипяти на нем железистую воду в алюминиевом чайнике. Проводник прошел, звеня первой порцией стаканов в подстаканниках, в дальнюю часть вагона, откуда был слышен негромкий гул голосов невидимых для Никодима пассажиров и поднимались время от времени клубы трубочного дыма. Трое соседей безмолвно заканчивали трапезу, созерцательно уставившись в окно, которое в большей степени отражало их собственные черты, нежели пропускало следы внешнего мира. Возвращаясь к себе, проводник переспросил, все ли будут пить чай, и заодно попытался выяснить у Никодима, говорит ли тот по-немецки. «Увы», — отвечал тот, поскольку действительно знал лишь несколько слов. «Я говорю, — вмешалась Настасья, — а чего надо-то? Колбасник за чай платить не хочет?» Речь ее удивительно грубела прямо на глазах — от французского воркования к первым репликам диалога к односельчанами — и далее по мере беседы с ними. Никодим специально не прислушивался, но не мог не заметить, как в этом разговоре, больше всего похожем на музыкальную разминку, инструментальную прелюдию — перебором родственных сведений и связей, — менялись ее интонации и вокабуляр. Это выглядело не наивной мимикрией хамелеона, а каким-то глубинным врастанием в обстоятельства (и отчасти напомнило Никодиму себя самого). Нежная стройная европеянка, расстававшаяся с возлюбленным на вокзале, за час-полтора превратилась в ухватистую краснощекую крестьянку. Перемены эти запечатлелись прежде всего внешне: она подобрала волосы в бабий пучок, сбросила легкую кружевную мантилью, оставшись в темном закрытом платье, но, кроме того, и поменяла пластику с моторикой: на глазах погрузнела, закряжистела: сидела на скамье крепко, вполоборота к собеседникам; ела манерно, отставив мизинчик; в соответствии с неписаным этикетом отказывалась, когда ее потчевали («Ой, тетя Проша, я и так поправилась»), но после уговоров соглашалась. Никодим машинально подумал, что сходны, должно быть, и деревенские любовные обычаи — согласие после троекратного уклонения, однако вспомнил сразу и взаимно противоречащие рассказы опытных ловеласов, охочих до пасторальных впечатлений. Согласно одним из них, столичная галантность производила на юных скотниц и пастушек впечатление, сходное с тем, что удав производит на кролика, — и весь отложенный пыл цветущей невинности делался мгновенно к их услугам. Другая группа ораторов, напротив, склонна была упрекать деревенских девушек в чрезвычайной косности и нелепом следовании отеческим заветам целомудрия, так что заезжим сластолюбцам надеяться было особенно не на что.

«Ну, у нас там трудности с немцем в соседнем вагоне, — повторил проводник. — Что-то требует, порывается бежать, рисует в блокноте какие-то непонятные штуки и страшно злится, что мы его не понимаем. Не спросите, что ему нужно?» Настасья с полувздохом накинула мантилью и отправилась за проводником; Никодим проводил ее взглядом и, отворачиваясь, встретился глазами с Прохором; оба смутились. «Чайку бы сейчас выпить…» — «Может, все же рюмочку?» — «Да, пожалуй». Прохор протер полой кафтана одну из рюмок, неизвестно откуда-то взявшихся на столе, наполнил ее из фляжки и протянул Никодиму. Тот, уповая на дезинфицирующие свойства напитка, сделал усилие и не поморщился. «Ваше здоровье», — провозгласил Прохор. «Да уж, здоровье главное, его не купишь», — тенденциозно проговорила Прасковья, сама, впрочем, от рюмки отказавшаяся. Эта удивительная склонность русского человека в любой ситуации сыпать трюизмами, а порой еще и грубо зарифмованными, прежде весьма раздражала Никодима, и он даже думал про себя, что возлияние, обычно сопровождавшее такую декламацию грубых истин, играет роль своеобразной анестезии, благодаря которой они не настолько болезненно вворачиваются в мозг. Впрочем, по прошествии некоторого времени он, среди прочего, помягчел и к этой стороне народного быта, воспринимая ее как должное. Может быть, думал он, люди действительно нуждаются в периодическом повторении того, что, когда они едят, они делаются глухи и немы, — не это ли лучший способ подготовиться к той безмолвной черноте, которая нас всех ожидает (и в которой, впрочем, снеди тоже не будет). Да и повторение прописных истин, плосковатых заповедей может же просто служить каким-то бетонным фундаментом зыблемых временем нравственных постулатов, не давать им рассыпаться в прах под напором энтропии: а ну как решишь, что рыбку можно вытащить без труда — и весь веками возводимый остов цивилизации повергнется вслед за крахом этого станового убеждения. Выпили еще по одной, на этот раз без тостов. Да и вообще, думал стремительно умиротворяемый Никодим (пили, судя по вкусу и крепости, самогонку, но переспросить он, по вечной городской деликатности, заробел), — если иностранный язык нуждается в беспрестанном повторении, чтобы не выветриться из головы за ненадобностью, то, может быть, нуждаются в нем и нравственные законы — с той же целью.

Здесь, кстати, на мысли об иностранных языках, вернулась усмехающаяся Настасья в сопровождении восхищенного ее лингвистическими способностями проводника, который поспешил за чаем для всей компании. Посмеиваясь, она стала рассказывать, что немец, не знавший ни слова по-русски, всего-навсего пытался заказать себе ужин, отчего рисовал в блокноте то свинью, то курицу, но выходило у него это настолько не похоже, что тамошний проводник считал его наброски не то серией обидных шаржей, не то просто записками сумасшедшего, так что вынужден был запросить помощи коллеги. Бежать же он порывался в вагон-ресторан, не зная, естественно, что в поездах этого типа он не предусмотрен. Благодаря вмешательству Анастасии договорились, что в Волоколамске проводник слетает в буфет и закажет немцу горячий обед, присовокупив кружку пива как комплимент от Московско-Виндавско-Рыбинской железной дороги. «А знаете, что самое смешное?» — спросила наконец она, глядя прямо в глаза Никодиму. Тот не знал. «Немец — художник». — «А почему ж он свинью не мог нарисовать?» — «Вот именно поэтому. Он из старой школы, из „синих всадников“. Им нельзя рисовать, чтоб было похоже. Свинья у него выходила как звездное небо, по которому летит дирижабль с глазками, а для бедного проводника это слишком». — «Что, дирижабль даже без пятачка?» — «Это бы уже было на грани, за такое могут изгнать из цеха». — «А сколько вы вообще языков знаете?» — «Ну-у-у, — задумалась она. — Французский, немецкий, итальянский — могу читать, не вставая с кровати. Английский, латынь, испанский — могу читать, сидя за столом». — «А в чем разница?» — «В доступности словаря». «Насть, помоги тетке убрать», — вмешался сильно уже захмелевший Прохор, и Никодим с почтительным восхищением наблюдал, как мгновенно она переменилась, впитывая в себя, словно бесцветная губка, манеры, словарь и чуть ли не голос собеседника. «Щас, дядь Прош. Ну что вы, теть Прош, давайте я сама», — и, перехватив у тетки масленку, которую та уже несколько минут вертела перед собой, как бы недоумевая, откуда взялся этот предмет и что с ним надобно делать, стала быстро и споро собирать остатки трапезы. Прасковья, утратив масленку, продолжала смотреть перед собой осоловелыми глазами, посасывая большой палец правой руки и напоминая чрезвычайно отъевшегося и отчасти уже дряхлеющего младенца, ради смеха наряженного в дешевое женское платье.