Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Встряхнув головой, он направился в буфет, надеясь если не прояснить мысли, то хотя бы смягчить их хаотический бег. «Кальвадос есть у вас?» — поинтересовался он у красотки с густо подведенными глазами. «Этого у нас не бывает». — «А коньяк?» — «Хороший или украинский?» Никодим усмехнулся. «Ну водки тогда». — «Сразу графинчик или еще раз подойдете?» Взяв графинчик, пустую толстостенную рюмку с запекшимися в толще стекла несколькими пузырьками воздуха и блюдечко с дармовой закуской (миндаль, соленый горох, маленькие сушки), Никодим огляделся в поисках пустого столика. Не найдя такового, он еще раз пересмотрел занятые, выбирая, к которому пристроиться: сразу отпадали компании и одинокие дамы; идеален был бы деловитый коммивояжер, который мог попробовать отточить на Никодиме свое мастерство, но явно быстро бы увял, не погружая его в трясину застольной беседы. Один, по виду похожий, нашелся: невысокий, лысоватый, в деловом костюме, с незапоминающимися чертами лица, он сосредоточенно ел ирландское рагу, нависая над тарелкой и, казалось, защищая ее всем корпусом не только от возможных посягательств, но и от нескромных взглядов. Перед ним стоял ровно такой же графинчик, как у Никодима, только уже почти пустой. «Позволите?» — спросил Никодим, подходя. «Сделайте одолжение», — произнес тот, поднимая блеклые, серо-голубые глаза. «Вы не узнаете меня?» — помедлив, поинтересовался он. «Ээээ… нет», — честно отвечал Никодим, покопавшись в памяти и твердо убедившись, что видит своего неожиданного собеседника впервые в жизни.

— Этого следовало ожидать, — неторопливо отвечал тот, не глядя ему в глаза, а чертя что-то невидимое пальцем по столу, крытому искусственным мрамором. Палец старался пройти вдоль прожилки, повторяя все ее завитки. — А между тем мы с вами виделись четырежды. Однажды в Сокольниках, семнадцать лет назад, когда вы с вашей, видимо, матушкой стояли в очереди за мороженым и вы требовали от нее приобрести вам сачок. Потом десять лет спустя дважды с интервалом в несколько дней: вы приходили на спектакль, в котором я играл, — почему дважды? — Несмотря на вопросительную интонацию эта фраза вряд ли требовала ответа, хотя тут-то Никодим, пожалуй, нашелся бы: спектакль он помнил. — И еще раз четыре года назад в Берлине: кельнер посадил нас за один длинный стол, и вы попросили меня передать солонку.

— Вы передали? — завороженно переспросил Никодим.

— Естественно.

— И вы про каждого человека так помните?

— Конечно. Сейчас здесь (он обернулся) одиннадцать человек, считая это чучело за стойкой. Из них восьмерых я встречал раньше.

— И каждому можете рассказать когда и где?

— Каждому.

— Удивительный дар, — вежливо сказал Никодим, чтобы хоть что-то сказать. С первых слов незнакомца он вспомнил, что ровно такой же случай описан был в отцовском рассказе, но не понимал, стоит ли об этом упоминать: собственно, непонятно было даже, списал ли отец своего героя с этого обладателя гипертрофированной памяти или, напротив, предугадал возможность его существования.

— Это не вполне даже дар, — отвечал тот после паузы, как будто мысль эта была ему в новинку. — Я бы скорее назвал это проклятием. Посудите сами: если вам нужна книга, вы идете в библиотеку. Но странно было бы жить в ней, правда? Или вот: каждому из нас бывает приятно побыть в толпе («Только не мне», — подумал Никодим, но промолчал). Но вот представьте — спать на стадионе.

— Все равно непонятно. Ведь это же удивительно — иметь такие способности.

— Да, можно в цирке выступать. Я, собственно, и выступал. Но убытки значительно превышают прибыли — в общем смысле. Умение перемножать в уме пятизначные цифры очень трудно конвертировать во что-то осязаемое. Но всю жизнь изображать бородатую женщину в бродячем цирке (он пожал плечами)? А вы куда направляться изволите?

Что-то насторожило Никодима в подчеркнутой небрежности, с которой был задан вопрос. Быстро припомнив табло при входе в вокзал (и внутренне усмехнувшись при мысли о том, что собеседник, вероятно, знает не только сегодняшнее расписание поездов Виндавского направления, но и вообще все расписания), он выбрал поезд, следующий за своим: «В Великие Луки, к родственникам». «О, я тоже, — обрадовался памятливый. — Ну увидимся, стало быть». И вышел из-за стола, вытащив из-под него свой багаж — кожаный ранец типа солдатского, порыжелый от времени и дополнительно перетянутый бечевкой.

Никодим смотрел ему вслед со странным чувством — вероятно, что-то подобное он бы испытал, если бы с ним заговорила кошка. В нем все сильнее крепла уверенность, что он только что беседовал с отцовским персонажем — не с прототипом, а с ним самим, ожившим и шагнувшим с книжной страницы. Малишевский как-то рассказывал на уроке про распространенную еще несколько десятилетий назад идею о том, что жизнь следует за литературой, а не наоборот. «Взгляните вокруг, — вещал он в порыве нечасто его посещавшего ораторского вдохновения, — почти каждый из наших знакомых, если вглядеться в него, окажется отражением кого-нибудь из героев художественной прозы. Вот Дон Кихот, вот Плюшкин, вот Элен Безухова…» — Говоря это, он жестикулировал, как бы показывая на слушателей, а в то же время и нет — к их большому удовольствию. «А Соня Мармеладова?» — переспросил кто-то из бойких гимназисток. «Редкий, вымирающий тип», — парировал тот. «А сами вы кто?» — «Передонов, естественно».

Оказалось, что это был один из немногих действительно небесполезных уроков: в дальнейшем Никодим не раз наблюдал, насколько, как сказал бы тот же Малишевский, парадигматично устроена человеческая личность. Доминирующие черты всегда оказывались между собой в сцепке, так что какая-нибудь одна деталь характера неизбежно тянула за собой весь набор, который действительно лучше всего описывался сопоставлением с кем-нибудь из вечных героев изящной словесности. Возникал, конечно, вопрос, существовали ли подобные типы до того, как кто-то из писателей обратил на них внимание и запечатлел их на бумаге: условно говоря, рождались ли Гамлеты (не в историческом, а в обыденном смысле) до 1600 года. Малишевский считал (и убедительно доказывал), что нет — и что само формирование и отвердевание подобного типа возможно только в сопоставлении с имеющимся литературным образцом. Он приводил в качестве примера бронзовый памятник: литературный герой воспринимался им как гипсовая форма, а последующие его живые копии как бронзовые отливки, которых форма выдерживает бесконечное число. И вот сейчас, задумчиво сидя в буфете и глядя вслед незнакомцу, Никодим размышлял, вспоминая ту же метафору, не проще ли обстоит дело: не может ли герой просто сконцентрироваться из ничего, сойти со страниц, выйти из текста? Это явление трудно было вообразить физически, но, единожды постигнутое, оно кое-что объясняло бы в окружающем мире. Для бабушек и дедушек невообразим был сегодняшний синематограф — и Никодим откуда-то помнил, как шарахались первые зрители, увидев поезд, мчащийся на них с экрана. Теперь, когда кинотеатр есть в каждом маленьком городке, ожившие образы никого не удивляют (хотя регулярно с завидным простодушием зрители и надеются, что на какой-то раз обреченный герой не утонет на середине реки, а выплывет на тот берег). Таким образом, само отъединение образа от модели современный ум не отвергал как идею, равно как и посмертное существование духов (свидетелем чему Никодим был буквально два часа назад). Чему тогда противоречит (кроме плоховатенького релятивизма, вдолбленного в нас в начальной школе) мысль о том, что новая сущность может быть создана не только чередой нелепых движений, доступных и кроту, а силой ума и таланта, настолько ослепительных, что неживая материя под их напором способна обратиться в живую? Это порождало бы и целую череду вопросов, за которой маячил бы, как гигантский мертвец у Гоголя, главный, ключевой: насколько отличался бы по глубинной сущности своей такой умственный голем от обычного человеческого человека. Если взять за пример то, что в нем должна быть выпячена, гипертрофирована одна какая-нибудь черта, то отличить его станет решительно невозможно: каждый из нас знает десятки человек, в которых вся их личность наросла вокруг одной чудовищно разросшейся страсти или детали. Если же, напротив, признать, что отличий у них от обыкновенных людей не будет, то можно напроситься на встречный вопрос, так сказать, апперкот от гипотезы: не окажется ли сам размышляющий порождением чьего-то чужого, не в меру созидательного ума? Подсказку этого рода, кстати, подбрасывает нам наш лукавый язык, не зря называющий романом не только толстенькую прозаическую книжку, но и любовные отношения, намекая таким образом на конкуренцию созидающих сил.