Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Между прочим, судя по запаху, свиней в дрогах действительно возили, причем, может быть, совсем недавно: так же, впрочем, как и рыбу, сено, смолу (или свежие дрова), а также навоз на поля — все это Никодим с ходу обонял, устраиваясь на сиденье тоже явно лодочного происхождения. Кроме него, в телеге было трое пассажиров, все ему знакомые. Рядом с ним, целомудренно отстраняясь, чтобы случайно не прикоснуться к нему бедром (что в узком кузове было не так-то просто), сидела, потупившись, бывшая кликуша: в тех же темных юбке и кофте, в синеньком платочке, комкая в руках какую-то былинку. Никодиму диковато было видеть ее, еще несколько часов назад растелешенную, беснующуюся, грубящую басом, в настолько преображенном виде — сейчас, когда черты ее были разглажены, стало видно, насколько она молода: от силы ей было лет семнадцать. Сама она, может быть и не помня в деталях подробности своих приступов, явно была наслышана о них, отчего чувствовала себя неловко (что, между прочим, усугублялось и присутствием чужого), так что бледное лицо ее то и дело заливалось краской. Чтобы не смущать ее дополнительно, Никодим опустил глаза, но поневоле уперся взглядом в ее ноги, обнаженные почти до середины голени: они были настолько белы, что отливали даже синевой, с тонким рисунком голубоватых вен, словно патина на старинном костяном фарфоре. Очевидно, она успела сбегать на речку и отмыть ступни, тоже теперь белые, изящной, правильной формы, удивительной для той, что вынуждена все теплое время года ходить босиком; почувствовав его взгляд, она подобрала ноги под лавку и взглянула на Никодима умоляюще.

Он перевел взгляд на сидевшую впереди женщину: одну из тех, что помогали в церкви управляться с пациенткой. Дневной свет преобразил и ее: она оказалась крепкой, краснощекой деревенской бабой, если бы не глаза — серые, совершенно ледяные, с длинными красивыми ресницами. Коротко поздоровавшись с Никодимом, она продолжала свою речь, прерванную его появлением.

— В принципе, человек — это тот же еж, — говорила она (Никодиму сперва показалось, что он ослышался, но она продолжала развивать свою мысль). — Каждая его иголка — это какая-то его особенность: одна иголка — любовь к сыну, а другая, например, любовь к кислой капусте. Ты подойди к нему с той стороны, где иголки тебя не колют — если любит он, например, грибы собирать и ты любишь — так значит на этом вы и помиритесь. А если лезть там, где у вас розно, так и будет колоться. Он, например, любит еду поострее, а ты попреснее: так вам никогда не сойтись. Если люди вместе долго живут, у них иголки притираются друг к другу, а при этом у обоих они и в сторону смерти мягчеют. Помнишь, как Дмитровна говорила, что ее «сдох не берет»? Вот потому и не брал, что смерть об иглы ее кололась. Помнишь?

Человек, к которому она обращалась, сидел вполоборота к ней прямо перед Никодимом и правил лошадью: впрочем, последняя, кажется, не нуждалась в водительстве, поскольку явно знала дорогу. Здороваясь, Никодим мельком отметил его грузность, особенную какую-то округлость, которая награждает собой специальный русский тип (иногда, впрочем, появляясь и на юге Италии): такой человек, вытянувшись во весь рост, отведенный ему природой, не останавливается, а начинает раздаваться вширь. Дойдя годам к двадцати пяти до известных одышливых кондиций, он остается в них уже до самой старости, почти не меняясь внешне. Обычно такой хабитус подразумевает благодушие не без хитрецы и особенную мастеровитость: таковы, например, в обеих наших столицах почти все часовщики и многие букинисты, но и не только. Этот же флегматический тип склонен, кстати сказать, и к излишним умствованиям. Впрочем, экземпляр, попавшийся Никодиму, был, по крайней мере пока, весьма немногословен и на вопросы своей соседки (а кажется и жены) отвечал каким-то нейтральным мычанием. На голове у него, несмотря на жару, была шерстяная шапочка, и, когда он поворачивал голову вправо, Никодим видел поросшую седоватой шерстью ушную раковину, небритую щеку и желтые крапинки в уголке прищуренного глаза.

— По сути и умеет человек всего одну вещь, — продолжала она, бессознательно цитируя греческого мудреца, — ровно как еж: свернуться клубком и повернуться иглами к обидчику. И любятся, между прочим, ежи, как люди, живот к животу, а не как прочие зверушки. Вот только ежик на зиму засыпает, а человек нет. А хорошо было бы — набуровился в октябре, печь протопил как следует, завернулся в тулуп покрепче и спишь себе до марта, кум королю.

— А вроде в Мансурово раньше так и жили, теть Надь, — проговорила кликуша, поднимая на нее глаза и сразу краснея. — Мне Филипповна рассказывала. Когда голод был, мужики скотину всю повырезали, так что зимой дел вообще не было, только спать. Ну и еды не было. Они и лежали неделями вповалку на печи, даже не топили. Встанет кто-нибудь один, попьет из ковшика, лед проломив, выйдет до ветру и обратно. Редко-редко сухарик погрызть только. И так до весны дотянули, а там Лисий Черт приехал.

— Помолчим, — подал вдруг голос возница. Кликуша мгновенно остановилась и как-то съежилась, но старшая продолжала:

— А еще хоть и рассказывают, что ежи запасают яблочки, но это неправда, они их вообще не едят. А вот про разрыв-траву все верно, действительно они ее умеют находить.

— А что это? — не утерпела кликуша.

— Это трава, которой все замки и все запоры открыть можно. Пучок ее возьмешь, потрешь немного — и железо само к твоим ногам свалится. Мы когда детьми были, часто с ней играли. Однажды у нас монах остановился, который по деревням ходил, на новую церковь собирал после пожара. А был он в веригах, таких вроде кандалах, ржавых цепях на руках и на ногах. И мы, пока он спал, подобрались к нему и потерли разрыв-травой, они расковались и упали. Уж как он ругался! Кузнеца у нас тогда не было, надо было в Могили ехать его заковывать обратно, а он без них прямо ходить не мог, привык к тяжести, так что шаг сделает, а ему так легко, что равновесие теряет и в траву валится. Так он цепи эти обратно веревками привязал и пошел, придерживая, в Могили. Уж так ругался.

— А как еж помогает ее найти?

— А очень просто. Весной, когда ежиха принесет деток, они еще с колючками мягкими, она их прячет тщательно, чтобы птицы и особенно змеи не нашли. Еж, он ведь змей ест, так что они всегда хотят ему отомстить и охотятся за ежатами. Так вот, ежиха прячет их хорошо, но она не может все время с ними сидеть и бежит на охоту. А в это время надо взять и вход в ее норку тихонько завалить камнями. Она возвращается, а тут камни. Тогда она тихонько кричит на своем языке: «Де-е-е-етки, вы жи-и-и-ивы?» Они ей отвечают: «Да, мамочка». «Е-е-е-е-есть хотите?» — «Да, мамочка, очень». Тогда она бежит искать разрыв-траву, и тут уже нужно за ней следить. Трава эта точь-в-точь обычная резучка, но чудесная. Ежиха отгрызет пару стебельков и бежит обратно камни рушить, а ты тогда остаешься на месте и, глаз с этого пучка не сводя, подходишь поближе и тоже рвешь. Вот это и будет разрыв-трава. А однажды, когда еще барин был…