Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

За этими легко льющимися мыслями Никодим не заметил, как кругом оказалась уже не лесная чащоба, а возделанные поля, предвещавшие близость деревни. Судя по отсутствию межей между наделами (ровное изумрудное поле озимых уходило за горизонт), хозяйство здесь велось соборно, что, по опыту его, означало заведомую сплоченность деревенских перед лицом любопытствующего пришлеца — впрочем, даже недолгое и сугубо поверхностное знакомство со спутниками позволяло надеяться на легкое снисхождение к чужаку. Первые же избы подтвердили предположение о соборности: об этом же свидетельствовало внешнее равенство обиталищ. В отличие от исторической деревни, где по внешнему виду избы всегда можно было сказать о ступени, которую занимает ее владелец в местной иерархии, при общинном землевладении старались строить дома примерно одинаковые для всех, сообразуясь лишь с размером семьи. В отличие от Могилей, где отсутствие детей бросалось в глаза, в Шестопалихе, напротив, их было, пожалуй, поболе обычного, но и тут Никодиму пришлось поневоле оказаться в эпицентре торжественной встречи. Десятка три взрослых и чуть не полсотни детей (составлявших, вероятно, вкупе все население деревни) в совершенном молчании стояли, выстроившись полукругом в центре небольшой площади. Выглядела она не вполне обычно: главной ее доминантой была громоздкая, на века сработанная изба из крупных бревен с маленькими подслеповатыми окошками и могучей дверью, замкнутой на цепь; на цепи же болтался огромный замок. Эта изба, углом воткнувшаяся в площадь, как круизный лайнер в лагуну, забирала на себя внимание своим неочевидным предназначением и бросающейся в глаза несоразмерностью; рядом с ней (если смотреть по часовой стрелке) был небольшой пустырь, явно на месте какой-то постройки, от которой осталась еще груда кирпичей и остов полуразрушенной печи, напоследок козыряющей в небо обгоревшей дымовой трубой (все это густо поросло свежей крапивой); далее по обеим сторонам продолжался уже ряд обычных изб, лишь в одном месте расступившихся, чтобы дать место колодцу-журавлю.

Впрочем, не закончив осмотра, Никодим был отвлечен от него толпой, в безмолвии подавшейся к телеге, как будто они связывали с возвращением односельчан какие-то особенные ожидания. Собственно, так и вышло: возница, положив вожжи, вдруг выпрямился во весь рост (отчего телега покачнулась и скрипнула) и провозгласил: «Началось». Толпа ответила гулом. «Я в земском радио послушать изволил, — продолжал он без всякой интонации, как будто зачитывая слова, по одному появлявшиеся перед его внутренним взором. — И вот передавали — в Москве покойный профессор зайца убил». «Да как же он его изловил-то, зайцы-то, они ж прыткие», — воскликнула с жаром бойкая старушка из публики, подобравшаяся тем временем к привезшей их лошади и кормившая ее чем-то с ладони. «Об этом разговору не было, — продолжал возница. — Но само подобное известие есть добрый и давно ожидаемый нами знак. Впрочем, помолчим», — привычно продолжил он и полез с козел. Потрясенный Никодим, несколько иначе расшифровавший новость, стал машинально спускаться с телеги. Вновь, как и менее полусуток назад, он оказался в одиночестве посередине отвернувшейся от него толпы. Разминая затекшие ноги и счищая с пиджака какую-то приставшую к нему лесную ерунду, он ожидал момента, чтобы подойти к вознице и напомнить ему о себе, как вдруг почувствовал, что его очень аккуратно и одновременно с двух сторон берут под руки чрезвычайно схожие между собою юноши. Один из них подхватил выпавший от неожиданности баул. «Пойдем-ка на минутку», — проговорил второй. «Но позвольте», — запротестовал Никодим, пытаясь поймать взгляд возницы: в обступившей того толпе вдруг заговорили все разом и только слышны были среди общего гула какие-то отдельные слова, повторяемые его характерным нейтральным тоном. «Мы договаривались с этим вот, который…» — сделал Никодим еще одну попытку. «А он тоже сейчас придет, — совершенно невозмутимым тоном повторил юноша. — Идем-идем».

Увы, предназначение нелепой избы оказалось именно таким, как можно было судить по ее угрожающему виду: по первому замыслу, возможно, она должна была оказаться магазином, кабаком либо складом, а может быть, и еще какой-нибудь общественной постройкой, но ныне в нее замкнут был Никодим — и вся ее угрюмая архитектура, как казалось, только и ждала этого момента. Само водворение его прошло не без трудностей: пока один из стражников придерживал его на крыльце, второй пытался отомкнуть приржавевший замок, густо звякая цепью, как встающий на якорь сухогруз, другой, наскучив ожиданием, передал тому пленника, а сам попытался совладать с замком. Он оказался более удачливым, так что дужка с щелчком поддалась, дверь без скрипа распахнулась, явив спартанский интерьер: в полутьме виднелись те же крупные бревна, но избежавшие действия непогоды и оттого с исподу светлые; икона с лампадкой в красном углу (это была Анастасия Узорешительница: позже Никодим, вглядевшись, оценил), длинный деревянный стол и столь же длинная лавка, придвинутая к стене; громоздящаяся в углу печь какой-то особенной, неизвестной Никодиму конструкции. Рядом с печью стоял глиняный урыльник, прикрытый фанеркой.

Никодим еще раз попробовал протестовать, но как-то вяло. «Вы уверены, что ни с кем меня не путаете?» — «Никоим разом», — отвечал один из юношей. — «А почему, собственно?» — «Просто погостишь немного у нас». — «Ну ничего себе гостеприимство». — «Уж какое есть». Оставив ему баул, они вышли, тщательно заперев за собой дверь.

Вспоминая виденные им фильмы, в которых герой оказывался заточен в небольшом пространстве (при летучей инвентаризации внутренней синематеки их таких оказалось немало), Никодим твердо припоминал, что главные враги заключенного — скука и уныние. Впрочем, баул был при нем, а в бауле книжка, хотя уже и прочитанная, так что это развлечение оставалось про запас: пока же он решил планомернейшим образом осмотреть помещение, в которое его забросила судьба. Относительно будущего он отчего-то не слишком беспокоился: если его заперли из-за приграничного рвения, то все разъяснится, когда приедет какой-нибудь официальный чин; в противном же случае (которого, впрочем, вообразить он не мог) вряд ли они рассчитывали продержать его взаперти достаточно долго. Как бы то ни было, возможности его, как и всякого узника, были сильно ограничены: он мог шумно роптать, а мог, напротив, смиренно ожидать перемен, от скуки запечатлевая и каталогизируя свою по тюремным меркам весьма просторную камеру. Он посчитал кругляши бревен, составлявших боковые стены (девять), доски, из которых был сложен пол (семнадцать), балки, держащие потолок (шесть). Можно было счесть головки гвоздей, которыми был скреплен стол (их было что-то очень много, как будто их вколачивали просто из озорства, не считая), но это занятие как очевидное он отложил на потом. В принципе, можно было и попробовать вздремнуть, продемонстрировав заодно тюремщикам мушкетерское презрение к несвободе, но Никодим пожалел светлого времени, тем более что не было известно, дадут ли ему к вечеру какую-нибудь лампу или свечу.