Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

— и сразу со всех сторон к наблюдаемой нами сцене бросаются десятки полугномов-полуэльфов, странных подвижных невысоких существ. И правда: надо скорее освобождать помещение для следующей группы. Они демонтируют деревья, скатывают дерн, вычерпывают ручей, снимают полотнища, изображающие хмурое небо, в то время как»

На этом рукопись обрывалась. Никодим перевернул листок. На обороте было тем же почерком написано стихотворение:

По естественной ассоциации ему сразу захотелось пить. Вновь вскарабкавшись на лавку, он обнаружил, что центральная площадь обезлюдела: все разошлись, оставив лишь посередине внушительную кучу валежника. Проверив на всякий случай и ближнее окошко, Никодим спустился, свернул листок, вложил его в книгу, которую собрался было почитать, но вдруг ощутил сильнейшую сонливость, которую счел бы медикаментозной, если бы успел вкусить хоть что-нибудь из чужих рук, кроме кусочка хлеба. «Может ли быть такое снотворное, чтобы дать его в краюхе?» — успел подумать он, проваливаясь в тяжелый сон и успевая только задуть свечу. Черная струйка пахучего дыма не успела еще растаять в воздухе, а он уже спал, вытянувшись на лавке, тяжелым сном без сновидений.

Разбудил его шум, поднявшийся за окном. Первые несколько секунд он не мог вспомнить, где находится: обычная расфокусировка пробуждения, характерный период, когда душа, покидавшая ненадолго свое привычное убежище (согласно учению древних), вновь устраивается поудобнее в собственном коконе. Среди преследовавших его сюжетов сна был один, появлявшийся обычно после возвращения из странствий: он пробуждался среди ночи или ранним утром с чувством подвижности собственного жилища, как будто спальня скользит мимо кухни, прихожая опускается и поднимается, как при морской качке, и при этом в дверь вот-вот войдут чужие люди. Он вскакивал с тяжело бьющимся сердцем (пугая Веронику, если в этот раз она оставалась ночевать у него) и несколько минут пытался соединить расходящиеся края кошмара и яви, покуда они не возвращались в равновесие, прикрывая тот обнажившийся проход, откуда ломились демоны. Здесь, в Шестопалихе, память возвращалась к нему скачкообразно: боль в затекшем теле, грубая поверхность лавки, баул, подложенный под голову, найденный листок (который он без тени удивления счел отцовским черновиком), серые тени в окнах. Не вставала на место последняя защелка: он не мог разобрать слов, вполне отчетливо доносившихся до него с улицы, — он не просто не знал того языка, на котором они произносились (а точнее, даже выпевались), но поневоле сомневался в том, что такой язык может существовать. «Шикалу, Ликалу! Шагадам, магадам, викадам», — пел хриплый мужской баритон, которому отвечал женский хор: «Небазгин, доюлазгин, фиказгин. Бейхамаиш, гейлулашанн, эламаин».

В избе было совсем темно: очевидно, он проспал часов восемь, если не больше: впрочем, ничего удивительного, после треволнений минувшей ночи и совсем короткого привала у о. Марка. Никодим нащупал коробок спичек и запалил свечу. В комнате ничего не изменилось, хотя колеблющееся ее пламя и пустило по углам выводок трепещущих теней, рассеявшихся прежде, чем единственный наблюдавший за ними зритель успел бы насторожиться. Никодима донимало общее ощущение какой-то телесной неустроенности: хотелось пить, нужно было переменить белье, почистить зубы, причесаться — и хотя с двумя из пунктов формальных трудностей не было (расческа и смена одежды оставались в бауле), ему отчего-то неловко было к этим нехитрым делам приступить: даже не из-за боязни нежданного вторжения, а просто так, по психологическим причинам — как змея, чтобы сбросить шкуру, должна сперва забиться в безопасное место. Выкрики за окнами продолжались, заставив наконец его отвлечься от ощущаемой неловкости и прислушаться тщательнее. «Гираба, наюра, юхала! Карабша, гултай, юхала!» — повторяли теперь смешанным хором, скандируя хореические ударения.

Любопытство, которому он до сих пор бессознательно не давал воли, погнало его к окну. Чтобы придвинуть лавку к главному своему обзорному пункту, ему нужно было пристроить куда-то свечу, которую он до сих пор держал в руке, между тем ни подсвечника, ни даже простой консервной банки у него не было. Сперва он попытался накапать парафина на стол, чтобы, пока он не застыл, закрепить свечку на этом импровизированном постаменте, но это не получалось: отчего-то он застывал прямо в ту секунду, когда оказывался на твердой поверхности, так что она скользила, не прикрепляясь. Осмотрев лаконичный интерьер, он подошел к печи и попытался продеть свечу в отверстие нижней вьюшки: оно было шире, чем нужно, но само направление мысли оказалось перспективным: нижняя из чугунных дверец, прикрывавшая зольник, была перекошена и оттого очень туго ходила по петле. Никодим смог, аккуратно двигая ее, прижать свечку так, что она оставалась хоть и под небольшим углом, но все же в вертикальном положении. Приспособив ее и медленно выпрямляясь, он увидел краем глаза, как стремительно двинулась по бревенчатым стенам его исполинская искривленная тень, и сам усмехнулся своей бесплотной спутнице.

Помня о грохоте, который принесла предыдущая попытка двигать мебель в темнице, он очень аккуратно, чуть дыша, провел лавку в опасной близости от стола, словно фрегат мимо айсберга, и, как следует утвердив ее близ стены, вскарабкался и приник к окошку. Отчего-то на слух ему показалось, что вся она должна быть заполнена народом, но нет — в разворачивающемся действии принимали участие едва полтора десятка человек. Любопытно было, что случилось с остальными: трудно предположить, что в бедной на развлечения русской деревне удалось отправить по домам большую половину жителей, включая детей (здесь оставались только взрослые обоих полов): вероятно, им было заповедано выходить на площадь под каким-то весьма внушительным предлогом.

Происходящее больше всего напомнило Никодиму череду эпизодов из собственного детства, когда он недолго проходил в скаутах. В гимназии, с ее импортированным из столицы неофициальным культом некоторой физической хилости (в сочетании, естественно, с острым чувством интеллектуального превосходства), подвижные занятия были не в особенной чести, но прямо и не возбранялись. Никодим же, под влиянием одного из своих мимолетных товарищей, на некоторое время увлекся скаутской туристическо-военно-полевой романтикой и сходил с отрядом «Медвежат» в несколько подмосковных походов, по обыкновению венчаемых ночевкой в палатках у костра, обильно приправленных полусырой и полуподгоревшей трапезой. Насильственно внедряемая атмосфера подмигивающего предвкушения, хоровое обращение к общей кружковой памяти («А помнишь, как Додик упал в костер под Опалихой?»), естественная дедовщина и полное пренебрежение гигиеной быстро отшибли у него какой бы то ни было вкус к этим досугам, но память осталась и сейчас неожиданно откликнулась. Посередине площади горел костер (обильное топливо для которого, заготовленное еще днем, громоздилось покамест темной безобразной кучей); вокруг него стояли, ровно распределяясь, участники и, покачиваясь в такт, продолжали петь. Лидировал солист, не видный Никодиму из-за отблесков пламени: ему показалось, что это был тот же коварный кучер, что привез его из Могилей, но точно он сказать не мог. Не было видно (а скорее он просто не мог опознать) и других его мимолетных знакомых: сидевшую с ним рядом бабенку, бывшую кликушу и двух стражников. Мужской голос пел: «Гираба, наюра, юхала! Карабша, гултай, юхала!» Остальные подхватывали хором: «Захива, ванилши, схабатай, янаха! Захива, гиряй, гиряй, добилá, янаха. Захива, вилхомай, вилхомай, янаха». Так повторялось несколько раз, при этом тон певцов менялся: очевидно, волнообразные движения, которыми они сопровождали пение, стимулировали в них какие-то экстатические реверберации, благодаря чему пение становилось громче, колебания резче, а сквозь словесную абракадабру начинал разгораться, переливаясь, какой-то недобрый смысл. (В скобках Никодим, подумав примерно этими же словами, вспомнил, что и само слово «абракадабра» прежде было связано с какими-то магическими операциями, но, выветрившись и поизносившись, утратило свою волшебную силу.)