Александр Соболев - Грифоны охраняют лиру

Быстро измерив шагами длину и ширину комнаты, он решил проинвентаризировать окошки. Их было пять: по два в длинных стенах, одно в торцевой; одна из стен обходилась без окна вовсе. Их размер и положение лучше прочего выдавали нежилой характер избы — они были маленькие, незастекленные и, главное, были прорезаны так высоко, что дотянуться до них человеку среднего роста было никак невозможно. Дневной свет еле пробивался через них, так что в комнате, несмотря на солнечный весенний день, царили сумерки. Никодим влез ногами на лавку и смог, поднявшись на цыпочки, выглянуть. Грубо прорезанное во всю немаленькую глубину бревенчатой стены, окно не вознаграждало за потраченные усилия: почти все поле зрения было занято свежими листьями крупной березы, которые могли бы умилить романтика шиллеровского склада, но были почти бесполезны узнику, поскольку за ними не было видно практически ничего: грубый абрис соседнего дома, клочок голубого неба… все остальное терялось в переплетении ветвей. Второе окно по этой же стене было любопытнее — хотя оно тоже выходило на задний двор, в деревенские кулуары, но зато не было заслонено естественной преградой. Видна была немощеная улица со следами засохшей грязи, поросшие травой обочины, на одной из которых паслась черная курица, время от времени иронически склонявшая голову набок, как будто прислушиваясь к последнему слову приговоренного червячка. Редкие и невысокие частоколы отделяли от дороги палисадники, густо засаженные сиренью, жимолостью, чубушником. Кое-где видны были стоящие вдоль заборов лавочки (все они были пусты); у одного из домов припаркована была телега, тоже пустая. Всего домов на улице было пять или шесть с каждой стороны; за последними, сливавшимися уже в зелени, виден был ровный сосновый лес, скрывавший, очевидно, где-то в себе заветные руины.

Никодим попробовал подтащить лавку к окну: сперва ему показалось, что она приколочена к полу, но со второго рывка она поддалась — вероятно, просто присохла или крепилась на одном гвозде. Упираясь, он проволочил ее мимо стола и пододвинул к окну. Она была слишком длинной, чтобы поставить ее вдоль боковой стены, так что пришлось прислонить торцом, но при этом Никодим понимал, что если он встанет на боковину, то вся конструкция под его тяжестью перевернется. Ему вспомнились часто продававшиеся в сувенирных лавках на вокзалах и в аэропорту деревянные игрушки, изображающие мужика и медведя, оседлавших с двух сторон деревянную лавку-балансир: вероятно, каким-то образом она либо служила эмблемой национального духа, либо сублимировала представление иностранцев о России: неустойчивая гармония, временное перемирие между человеком и природой. От медведя мысль его скакнула к предначертанной парности: была в суровом русском быту невольная потребность в компаньоне, товарище, партнере — одному ни спастись в стужу, ни сладить с двуручной пилой. Впрочем, в данном случае приходилось справляться своими силами — Никодим пристроил боковину лавки между бревнами стены так, чтобы образовалась дополнительная опора, а сам влез на нее, стараясь держаться поближе к деревянным ее лапам: так, придерживаясь руками за стену и нелепо вытянувшись, удалось все-таки выглянуть в окошко.

Оно выходило прямо на площадь, с которой его столь непреклонно препроводили в узилище: там до сих пор стояла та же самая нелепая телега, только лошадь, воспользовавшись всеобщим замешательством, сместилась немного вбок, туда, где у самого забора зеленела свежая травка, и там флегматично паслась. Люди до сих пор не расходились: часть их, сбившись в небольшую группу, продолжали слушать возницу, что-то негромко вещавшего и особенным образом жестикулировавшего: он делал левой рукой такие движения, как будто рубил какой-то продолговатый предмет на мелкие куски. В этой группе Никодим опознал одного из юношей, который провожал его в избу. Другая группа, сплошь женщины, стояла около бывшей кликуши и знакомой уже Никодиму любительницы ежей; судя по улыбкам, рассеянно бродившим по лицам собравшихся и по быстрым взглядам в мужскую сторону, в этой ассамблее обсуждалось что-то не вполне пристойное или, по крайней мере, не предназначенное для чужих ушей. Дети свободно разбрелись по площади, занятые своими детскими делами, — лишь несколько из них держали отдельный совет, причем один из мальчиков, явный альбинос, баюкал на руках какое-то средних размеров животное: сперва Никодиму показалось, что щенка, потом — что довольно крупную кошку необычной коричневой масти, но позже, когда малыш перехватил поудобнее свою ношу, виден стал свисающий лопатообразный хвост, запутавший и изумивший невольного зрителя: неужели бобр? Впрочем, додумать эту мысль до конца Никодим не успел, завидев процессию, приближающуюся по главной улице — собственно, по той, по которой он сам, полный надежд, хотя и смущенный духом, въезжал сюда менее часа назад. Она состояла из десятка юношей и девушек (среди которых он узнал второго стражника), причем каждый из них тащил по здоровенной вязанке хвороста. Они негромко пели, повторяя, судя по интонациям, один и тот же куплет. Голоса на площади замерли, так что через несколько секунд Никодим стал различать и слова:

— после чего начинали с первой строки. Выйдя на площадь, они стали сваливать хворост в одну большую кучу, причем возница, выйдя из круга слушателей, распоряжался этим процессом: слушались его беспрекословно.

Всякого узника тревожат приготовления, ведущиеся на площади, даже если там строят не эшафот, а, например, ларек для продажи лотерейных билетов. Особенно не понравились Никодиму содержащиеся в песне намеки на козла и его эсхатологические опасения. Впрочем, ничего поделать он все равно толком не мог: то есть, вероятно, ему по силам было, частично просунувшись в окно, выкрикнуть что-то оскорбительное или, напротив, попробовать, используя лавку как таран, высадить входную дверь, но оба этих варианта представлялись ему бесперспективными. Размышления его были прерваны: сосредоточившись на открывающемся зрелище, он лишь краем глаза успел заметить, как возница поманил к себе одного из стражников и указал ему на избу. Тот, несколько раз кивнув, быстро зашагал куда-то прочь, так что Никодим поспешил аккуратно соскочить с лавки и по возможности бесшумно водворить ее на место: ему показалось, что излишне проявленная им активность могла бы свидетельствовать не в его пользу. Заталкивая скамейку на место, он с деревянным хляском задел стол, обмерев от страха: впрочем, ему хватило времени, чтобы сесть за стол, снять с него баул, перемерить несколько выражений лица — от оскорбленной невинности до надменной покорности обстоятельствам — и, остановившись на последнем, встретить своего тюремщика, который, погремев цепью, входил уже в дверь, явив на секунду ослепительный прямоугольник проема.