Александр Киричек - Водоем. Часть 1. Погасшая звезда

— Это за что же его так? — прервала рассказ девушка.

— Ну, долгая история, шел по лесу, увидел сношающихся змей, ударил их палкой и… это не понравилось местной нимфе и она наказала его таким вот странным образом…

— Ясненько, и чем закончился спор? — Елене не терпелось узнать ответ.

— А тем, что Тиресий почти согласился с тобой, заявив, что удовольствие женщины в девять раз круче, чем наслаждение мужчины!

— Неужели? Как мало изменился мир… — посетовала Елена.

— И не говори! — согласился маг. — Но на этом история не закончилась. Слушай дальше… Так вот, выслушав ответ Тиресия, Гера и Зевс решили его… Впрочем, как ты думаешь, кто из богов наказал его за такой ответ, а кто, напротив, наградил?

— Ой, ты издеваешься? Сначала замутил мозги, а теперь я должна думать? Не буду! Скажу наугад! Гера наказала, а Зевс вознаградил!

— Ты права, моя Мессалина! — радостно подтвердил Загрей. — Именно так! Гера лишила его зрения, а Зевс даровал дар пророчества! Только вот я не пойму, отчего же тогда женщины, раз они в девять раз счастливее нас в постели, не хотят секса во столько же раз сильнее и чаще?

— Ну, это просто! — отозвалась девушка, оставаясь по-прежнему в обличье мужчины. — Девушка хотя и ловит больше кайфа, но вот довести ее до оргазма в 30 раз сложнее, чем это сделать с мужчиной! И… к тому же… далеко не всякий способен это с ней сделать… Одним словом… Как бы это объяснить… Удовольствия она ловит больше, но получает она его много реже, чем вы, мужики… Потому и не хочет она секса так часто и так сильно…

— Пожалуй, я с тобой соглашусь, киска моя… — подытожил разговор кудесник и тут же с улыбкой предложил: — Давай что ли еще выпьем, а?

— Давай, только вот отлежусь чуть-чуть… — Лена внезапно отвернулась, повернулась на бок, подогнула ноги, свернувшись в клубок, натянула на себя невесть откуда взявшееся верблюжье одеяло, закрыла глаза и тут же окунулась в сладко-прелестный и глубокий сон без сновидений.

Можно ли описывать словами то, что имеет отношение только к чувствам? Способен ли наш «великий и могучий», но на самом деле — и это знает любой писатель, поэт или философ — весьма скудный, бедный и убогий русский язык выразить и передать хотя бы с некоторой долей правдоподобия то, что случается на вершинах страсти, на тех горных пиках, где уже совершенно нечем дышать, где в яростном тигле сталкивающихся, набегающих друг на друга волн-переживаний душа сплавляется с телом, чтобы потом содружно взорваться, разлететься, распадаясь на атомы, а затем снова соединиться, слиться в одно под действием странной силы любви-притяжения, но уже так, что тело приобретает невесомость и легко выходит из себя, становясь душой, а душа насыщается настолько сочным и полновесным удовольствием, что превращается в тело?!

То, что после третьего бокала вина проделал Загрей в течение нового часа со своей «жертвой», не могло и сравниться с тем, что было раньше, с теми десятью оргазмами, которые теперь показались бы Лене — будь она способна понять, что с ней происходило, — смешной и жалкой пародией на настоящее удовольствие. Если сказать, что удовольствие умножилось в сто или тысячу раз, это будет и преувеличением, и ещё более — преуменьшением. Просто здесь нельзя говорить «больше — меньше», «лучше — хуже», «слаще — горше», просто нельзя сравнивать. Все было иным, другим, новым и более совершенным. Но, главное, иным стал сам чародей. Он отбросил свой человеческий облик, точнее человеческую плоть, скинул словно ненужный мешающий хлам, словно скафандр, лишающий тело и чувствительности, и свободы передвижения, будто это была вовсе и не плоть, а некая прорезиненная, силиконоподобная оболочка. И став таким образом бесплотным, но оставаясь безусловно телесным, Загрей приобрел невиданную свободу — свободу перевоплощения, свободу действия и, главное, полную свободу доставления удовольствия.

Он мог становиться то плотнее золота и тверже алмаза, то разреженнее воздуха и мягче воды, он мог свободно и моментально менять вес, форму и размеры тела, его температуру и характер поверхности, он приобрел способность растекаться, раскатываться тончайшим невидимым слоем, и этим невесомым покрывалом окутывать партнершу и проникать внутрь неё так, чтобы всей поверхностью тела и каждым квадратным миллиметром кожи, каждым внутренним органом, каждой клеточкой в отдельности она чувствовала как по мириадам капиллярам в него, в нее, в них втекает беспредельная нега космической энергии Вселенской Любви.

Наслаждение было таким сочным, таким всеохватывающим и непомерным, что если его раздать всем женщинам мира — каждой по ночи безумной любви — то остаток был бы ничуть не меньше, чем исходное удовольствие, ибо отнимая конечное от бесконечного, мы ничуть это бесконечное не умаляем. То, что Лена могла вместить эту бесконечность, и не просто вместить, но, пропустив через себя, смогла выйти из нее живой и невредимой, сохранить в целости свое тело и свой рассудок объясняется только тем, что кудесник-Загрей вовремя подпоил её чудесным вином, преобразившим, пусть только и на короткое время, её природу из смертно-человеческой в божественно-вечную, которая только одна и способна вмещать бесконечное.

Но главным приобретением Лены, о котором ей предстояло узнать позднее, уже после возвращения, стало глубочайшее ведение, сакральное божественное знание природы и сущности Наслаждения, и знание не абстрактно-теоретическое, а именно практическое, прикладное знание-умение это Наслаждение видеть, находить, получать, вызывать, разжигать, давать, умножать, распространять, уплотнять. И хотя она ничего не помнила с того самого момента, когда почувствовала шелк шарфа на своих глазах и вплоть до прихода в чувство на том же пурпурном атласном ложе, усеянном проросшими сквозь него благоухающими цветами, Лена понимала, что с ней случилось что-то невиданное, что она приобрела что-то сверхважное, нечто очень ценное, чем следует дорожить, хранить и, самое главное, что надо не закапывать в себе, а нести в мир, причем отдавать совершенно бескорыстно. Правда, что именно она должна хранить, беречь и раздавать «за так» Лена не понимала, она лишь чувствовала, что отныне в её душе и теле будет жить нечто новое, неведанное, божественно-прекрасное, и что теперь у нее есть долг перед людьми, особая миссия, которую ей надлежит исполнять, вне зависимости от того, будет ли ей это приятно или нет.

Но сейчас, когда она только-только пришла в себя после очередного испытания, её заботило почему-то не это новое, вошедшее и угнездившееся в самом нутре её естества, а те самые слова чародея, которые врезались в её память так, как внедряется в нашу душу любая навязчивая мысль. Но первый её вопрос все же был не про это: