Александр Киричек - Водоем. Часть 1. Погасшая звезда

Загрей и Элиза. Автор неизвестен

Не прошло и месяца после нашего знакомства, а Элиза первой призналась мне в любви. Мы стали любовниками. То она приходила ко мне ночью под предлогом помощи в моих алхимических опытах, то я навещал её в сумерках, прикрываясь необходимостью пользовать её больную бабушку, но чаще мы встречались в предрассветные часы у реки: сначала собирали травы, а потом, не в силах противостоять чарам Эроса, уходили в глубь небольшой рощи — единственного лесного массива в этом степном крае, — высившейся на холме на другом берегу реки, и там, на ковре из трав, среди ароматных зарослей земляники, рдевших редкими, но крупными и сочными ягодами, под сенью вековых дубов вдоволь наслаждались друг другом.

Вскоре по селению поползи слухи о нашей связи… Но Элиза была сиротой, за нее действительно некому было заступиться. Был бы у нее отец или братья, то они, конечно же, захотели бы разобраться со мной по-мужски и, как минимум, потребовали, чтобы я женился на их оскверненной блудом с чужестранцем дочери или сестре. И если мужской половине селения наш роман был по большому счету до лампы, то оставить равнодушным женскую он, конечно же, не мог. Местные девушки злились на Элизу из зависти, ибо многие сами мечтали оказаться на её месте, но, встретив с моей стороны холодно-отстраненное равнодушие на все свои убогие и довольно пошлые попытки соблазнить меня, объявили удачливой сопернице бойкот, но не упускали случая, чтобы где-нибудь наедине, во время случайной встречи на улице, одной-двумя непристойными фразами плюнуть ей в душу. Я же мог только поражаться тому терпению, стойкости, с которыми она все это выносила — ни единожды не пожаловалась она на оскорбления соплеменниц, но, напротив, продолжала оставаться жизнелюбивой и веселой, радующейся каждому мгновению каждой нашей встречи.

В конце весны, а может и в самом начале лета, Эли забеременела, и я как джентельмен пообещал ей жениться: свадьбу наметили на осень — так было заведено в этих краях. Все лето проводили мы в ученых занятиях и любовных утехах, Эли также участвовала в приеме больных, помогала мне оперировать, в общем, стала моим полноправным ассистентом. И все катилось к счастливому браку, как внезапное происшествие, случившееся в разгар осени, аккурат за две недели до предполагаемой свадьбы, не только разрушило наш идиллический союз, но и погубило жизнь моей возлюбленной, а вместе с ней и жизнь нашего ребенка, так и не увидевшего свет».

Эти последние слова Загрей произнес с интонацией неподдельного горя, произнес нарочито медленно, устало, и они, умирая на его устах, словно повторяли судьбу тех, кому были посвящены.

— Давай, помянем их, — тем же упавшим голосом предложил чародей. — Налей мне вина, Аленушка!

Лена безропотно, удрученная таким грустным поворотом жизненной истории своего визави, разлила вино и подняла свой бокал со словами:

— Пусть их душам будет привольно и светло в Раю!

— Спасибо, Лена! — сердечно поблагодарил чародей.

И тут её глаза встретились с очами Загрея, и она увидела, что этот кудесник, этот могущественный маг, обладающий нечеловеческими способностями, казавшийся воплощением уверенности, силы, всеведения, плачет, пусть и скупо, пусть и не позволяя слезам скользить по щекам, но все же разрешая им появиться и окрасить глаза характерным блеском.

— Ты плачешь? — не сдержала она своего удивления.

— Да, есть немного. А что в этом особенного?

— Да, нет, ничего, — немного потупилась Кострова.

— А ты часто плачешь? — поинтересовался в свою очередь Загрей.

— Я? Пожалуй, что редко, а на людях — так никогда.

— Отчего же? Разве плакать стыдно? — на этот раз удивился уже чародей.

— Нет, но есть немало людей, которые получают кайф от чужих слез и еще больше таких, кто считает слезы признаком слабости, а потому начинают думать, что плаксе можно навязать свою волю, подчинить его, вить из него веревки, ну, и так далее. Недаром, наверное, мальчикам с детства запрещают плакать.

— И тем самым способствуют тому, что они нередко вырастают равнодушными, жестокими, холодными мужланами, не способными ни любить, ни чувствовать красоту мира. А если и сохраняют умение испытывать сильные эмоции, то не могут своих переживаний выразить, боятся быть естественными, спонтанными, боятся своей самости с ее глубинами, с таящимися в ней чувствами.

— Может, и так, — неуверенно согласилась Лена. — Я не психолог и мне трудно об этом судить. Но что же случилось с твоей возлюбленной?

— Примерно то же самое, что с женой Хоакина Мурьеты. Надеюсь, смотрела фильм? — уже твердо, даже немного зло откликнулся Загрей.

— К сожалению, нет. А что, хороший фильм?

— Ну, понятно. «Поколение Пепси» выбирает что попроще, а об истинных ценностях не знает, не ведает и, похоже, знать особенно не хочет! — ехидно и надменно произнес свой приговор чародей.

— Зачем ты так? Разве я виновата, что еще молода и что мои учителя мне не открыли, что есть такой фильм! — примирительно пролепетала Кострова.

— Ну, ладно, извини, погорячился. Так вот, слушай же, чем всё закончилось…

«Для начала следует сказать, что лето в тех краях было обычно засушливое и жаркое. Поэтому издревле сложился обычай отправлять крупную скотину, особенно молодняк — бычков и телок, жеребцов и жеребиц, — на далекие северные пастбища, остающиеся сочными и зелеными все лето. В начале июня двадцать молодых и сильных мужчин торжественно провожались вместе с тысячью голов скота в этот неблизкий поход и только в конце сентября — начале октября они возвращались обратно. По случаю последнего события всегда устраивался праздник, на котором забивали нескольких наиболее отъевшихся бычков, и вся деревня пировала три дня и три ночи. Ну, да речь сейчас не об этом.

Так вот, когда до возвращения когорты пастухов оставалось недели две, среди прохладной сентябрьской ночи, той редкой ночи, когда мы не были с Элей вместе, в дверь моей хатки постучали, причем весьма и весьма настойчиво. Да я и так бы открыл, ибо долг врача велит всегда быть готовым прийти на помощь. На пороге оказалась молодая женщина лет 25-ти, с которой я не был близко знаком, но в лицо, конечно, знал, и даже помнил имя: её звали Фридой. Она была из обеспеченной — по меркам селения — семьи, можно даже было считать её знатной, ибо муж её был внучатым племянником вождя.

— Доктор, вы должны мне помочь! — уже в этой первой фразе, сказанной с порога, явственно угадывалось отчаяние, и, прошмыгнув в дом, она продолжала: — Я в беде, доктор! И только вы можете мне помочь, можете спасти меня и моих детей, спасти от смерти и от позора!