Сергей Владич - Тайна распятия

Сергей Михайлович сделала паузу и продолжил:

— Ты же сам мне рассказывал в Лондоне о существовании версии, по которой Иисус не был распят. Ты что, врал или потчевал меня детскими сказками? С каких пор ты, серьезный ученый, начал думать, что кто-то должен решать за людей, что им нужно знать, а что нет, во что им верить и каких богов отправить в небытие? Натан, я просто не верю, что ты мог так изменить свое мировоззрение. Люди сами должны выбирать себе богов, и никто не имеет права влиять на их свободный выбор.

Ковальский сидел склонив голову и слушал весь этот монолог молча. Потом он взял лист бумаги и, делая вид, будто просто чертит карандашом, написал: «Они помогли мне с работой и обустройством, когда я выехал. Конечно, я не верю в этот бред. Я помогу вам». Он незаметно показал этот лист Трубецкому, затем Анне, сложил его пополам и, спрятав во внутренний карман, опустил руки под стол.

— Аня, а ты что думаешь? Ты с Трубецким заодно или как? — громко спросил он для отвода глаз.

— Конечно, заодно. Особенно как женщина, то есть свободное духом существо, я совершенно не приемлю никакого духовного насилия. Я хочу сама все знать и сознательно делать выбор! Я не берусь оценивать то, что случилось в прошлом, но, с моей точки зрения, продолжать использовать институт Церкви для достижения меркантильных целей в наше время — просто подло. И мы в этом участвовать не собираемся.

Иисус, в моем понимании, принес в мир идею о любви как о силе, которая только и способна поднять человечество на новый духовный уровень развития, минуя страдания и конфликты. Поэтому он не мог говорить в своих проповедях ни о каком насилии. Его послание было простым: Бог есть Любовь, примите Его, следуйте Ему, ибо это и есть тот путь, которым нужно идти. Он говорил: любите Бога, себя, окружающий вас мир, других людей, даже врагов. Но человечество так до сих пор и не услышало его, во многом подменив истинное духовное совершенствование ритуальной и обрядовой оболочкой. Я не исключаю, что одна из причин такой ситуации — неправильное толкование его учения теми же апостолами. Они ведь не родились святыми и вполне могли неверно истолковать идею о любви как идею о подчинении, подменив эти понятия и освятив тем самым рабство. И это неминуемо должно было быть использовано власть имущими! Но так ведь не может продолжаться вечно, и я верю, что наступит день, когда люди сами, без посредников и переводчиков, научатся говорить с Богом и поймут, что истинный путь — это любовь без изъятий и ограничений, а не подчинение и слепое следование догматам!

Пока она говорила, происходило следующее. Ковальский незаметным движением передал ей под столом какой-то предмет. На ощупь Анна поняла, что это небольшой пистолет. Натан взял еще один лист бумаги и написал: «Я сейчас встану и повернусь так, чтобы прикрыть камеру наблюдения. Когда зайдет герр Миссершмидт, вы приставите пистолет к моей спине и потребуете, чтобы вас и меня вывели наверх, на вертолетную площадку. Вертолет еще там, он ждет меня, но мы сможем улететь вместе. Это единственный шанс».

— Ну что ж, — громко сказал он вслух, — я сделал все, что мог, и, как Понтий Пилат, умываю руки. Теперь мы не скоро увидимся, если вообще увидимся когда-нибудь.

Он встал, повернулся к ним спиной, одновременно закрывая Анну от камеры наблюдения, и нажал на какую-то кнопку. Дверь отворилась, и вошел герр Миссершмидт. В этот момент Анна достала пистолет и решительным движением приставила его к спине Ковальского. На лице Миссершмидта, очевидно, не ожидавшего такого развития событий, отразились удивление и испуг, и он тотчас замер. Трубецкой приблизился к нему и с угрозой в голосе произнес:

— Только без глупостей!

— Тихо, не нужно волноваться, — добавила Анна. — Мы просто поднимаемся все вместе наверх, все будет хорошо. И никто не пострадает.

— Но у вас ничего не выйдет, — сказал герр Миссершмидт, — охрана уже все засекла и заблокирует лифт.

— Не выйдет у нас, не выйдет и у вас, — ответила Анна и коротко приказала: — Пошли!

— Секундочку, — вмешался Трубецкой и спросил, обращаясь к герру Миссершмидту: — У вас же есть средства связи? — Тот утвердительно кивнул. — Тогда передайте охране, чтобы она нам не препятствовала.

Герр Миссершмидт после недолгой паузы достал рацию и сказал несколько коротких фраз по-немецки. Затем они все вместе вышли в коридор и направились к лифту. Охраны действительно не было видно. В такой комбинации — Анна вплотную с Ковальским и Трубецкой, прикрываясь Миссершмидтом, — они зашли в лифт и стали подниматься вверх. На крыше было так же холодно, как и ранее, только ветер чуть стих. Через считанные секунды они уже сидели в вертолете, и Анна, пригрозив летчику, велела заводить двигатели. Когда они были готовы к взлету, Сергей Михайлович оттолкнул от машины герра Миссершмидта и скомандовал летчику: «Взлетай!» Еще через минуту вертолет уносил Анну, Трубецкого и Ковальского прочь от замка. Сергей Михайлович оглянулся и посмотрел вниз. Место, где они провели два последних дня, действительно поражало. Прямо над отвесным обрывом, среди неприступных скал, стоял величественный замок, слегка напоминающий «Ласточкино гнездо». В его окнах на нижних этажах горел свет. Видимо, там шла кропотливая работа над составлением новых планов. К счастью, это уже никак не касалось ни Анны Николаевны, ни Трубецкого. Во всяком случае, пока не касалось.

«Афраний! Значит, это все-таки был он, верный, надежный, незаменимый и всезнающий начальник тайной службы Иудеи. Предатель! Доносчик!» — Гневу Гая Понтия Пилата не было предела. В ярости он мерил широким шагом зал для гостей в его резиденции в Кейсарии Приморской. Спасибо Титу Валерию Туллию, старому боевому товарищу, а то он так бы никогда и не узнал о предательстве Афрания и продолжал бы доверять ему самое сокровенное. Теперь его, Гая Понтия Пилата, отзывают в Рим, и защиты ждать неоткуда — Сеян обвинен в заговоре и казнен, и все это еще неизвестно чем кончится. Пригрел змею на груди! Ему, больше солдату, чем политику, было совершенно непонятно, как такое могло произойти. Десять лет они вместе с Афранием обходили все хитросплетения местной политики. Десять лет в боях означали бы для Пилата братство, которое ничто не могло порушить. Такими всегда были его соратники по оружию — командиры римских когорт, манипул и центурий, и даже здесь, в Иудее, они оставались честны друг с другом. Впрочем, следует признать, что в политике дела обстоят иначе, чем в боевом товариществе, и как раз с этой точки зрения все было понятно и объяснимо: если кто-то доносит тебе на всех остальных, то стоит ли удивляться, что и на тебя рано или поздно тоже настрочат донос, причем сделать это могут одни и те же люди. Запросто! Гнусная, подлая страна!