Ева Соулу - Вестник

Алекс улыбнулся. Кранц подождал, не начнет ли тот снова припираться, но Райн лишь неопределенно покачал головой. Солнце, пробивавшееся сквозь жалюзи, подсвечивало его лицо — всё еще смуглую от загара кожу и седые волосы. Уже почти полностью белые, как заиндевевшая трава.

— Благодарю вас, — наконец вымолвил он. Потом с минуту молчал, но врач не смел покинуть пост возле его кровати, не дождавшись более определенного ответа. Райн миролюбиво улыбнулся. — Но я должен.

Кранц застонал в голос. Алекс отвернулся:

— Пожалуйста, подготовьте документы. Я хочу вернуться домой.

— В Австралию, прямо так?!

— Нет. В Астоун.

— О господи… — Джулия застыла в дверях.

Астоун

12:14

В коридоре тянуло холодком. Поворот галереи упирался в темноту, а дальше лежали каменные казематы — покои сгинувших алхимиков. Фигура, облаченная в бордовый шелк, невольно остановилась перед огромной дверью.

Он не хотел ее. Астоун отвергал сам факт ее существования. Но упрямая женщина по-прежнему мечтала покорить его. Всё самое лучшее, что у нее было, она подарила старому замку. Даже себя. Принеся эту жертву, она почувствовала странную свободу — словно сама ее душа стала подобна камню и песку, взметнувшимся в небо. Она осталась и потерялась в нем.

Много воды утекло с тех пор.

Ее сердце — такое величественное, такое спокойное — не ведало ничего, кроме солнечного света на ступенях и карнизах, кроме шпилей и башен, обмакнувшихся в низкое небо, кроме пены на крыльях из аквамарина и свинца — крыльях океана, крыльях ее новой души. Потом она перестала его слышать. Молебен волн и птичий клекот слились с шуршанием бумаг, с чьими-то настойчивыми голосами. Она даже не заметила, когда исчез он и многие другие. А когда всё вспомнилось, за спиной была пустота.

Женщина устало прильнула к стене. У нее не было сил идти, смотреть или помнить. Ее тело застыло, будто вырезанное из кости, его линии прогнулись. Над головой висела большая картина. Ее повесили только вчера — она сама так захотела. Теперь же, подняв глаза, она не могла понять, кого на ней видит. Эта элегантная женщина с седыми волосами и тонкой бесчувственной улыбкой — она. Другая — юная, с пушистыми ресницами — тоже? Кому могло прийти в голову нарисовать такой портрет? Веяло жестокостью. Эта мысль закипела в крови едкой кислотой. Потом вернулось его лицо. Его имя. Раздраженно заворочалось невыносимое чувство. Она не была с ним в последние минуты, когда он лежал на дороге. После его смерти, всего в несколько дней, она рассталась со всеми слезами. Ее разум закрылся — осталась лишь тоска, без устали стучащая в теле. Но ее никто не слышал. Некому было слышать.

Много воды утекло с тех пор. Почти всё было забыто.

Годы мутным натеком свернулись в памяти и тлеть остались лишь редкие искры. Словно фитилек ароматической свечки, источающий сладкую горечь. Сладостью были две маленькие девочки. Одна, робкая, как канарейка, пугливо жалась к рукам, пряча глаза, но в ее хрупком теле таилось забвение. Ее слабость была прохладной водой, была тем молчанием, в котором нет зеркал, чтобы стать свидетелями чужого горя. Эту недолгую тишину она пила из ее сердца… У второй был игривый взгляд лисицы: от нее осталось мало воспоминаний — красивое облачко, так высоко. Эта была родной, и ей она поведала всё. Куда ветер унес ее? Крохотное, хищное создание — растворилась в тенях замка, но никто не сожалел о ней.

Теперь рядом не было никого.

Она хотела найти Викторию. Было страшно от мысли, что канарейка не вернется и ей больше никогда не ощутить слабого прикосновения ее коготков. Но ведь не зря она вырывала по перышку каждый день. Теперь все эти прекрасные перья хранятся в ее сердце, и их шелест приведет канарейку назад.

Она оттолкнулась от стены и поплыла в темноту, в прохладу, в сон.

Астоун

12:21

— Сиди здесь, Викки. Запрись, как только я уйду. — Ричард пристально оглядел сестру, свернувшуюся на его кровати под тяжелым пледом.

Он привел ее к себе лишь потому, что его спальня была единственным местом, где Элинор не станет ее искать. Почему — он старался не думать, его больше тревожила мысль, что табу может исчезнуть столь же внезапно, как и всё прочее, что взбредает на ум их сестре.

— Ты надолго? — Виктория изо всех сил боролась с паникой, даже не стирала слезы — думала, так ему будет труднее заметить.

— Постараюсь побыстрее. Мне надо передать Марго несколько бумаг. Приказы Элинор лучше исполнять в срок, иначе, когда она придет в себя… Ты же знаешь.

— Знаю… Ричард! — Виктория протянула к нему руку; он с силой сжал ее узкую ладонь.

— Держись, малышка. Скоро всё закончится. Потерпи еще немного.

Он поспешно выпустил ее пальцы и вышел из комнаты. Через пару секунд щелкнул дверной замок.

Пока Ричард спускался вниз, ему не встретилось ни единой живой души. Эшби был хорошо натаскан — успел вовремя распустить прислугу, дабы госпожа могла вволю побезумствовать, не рискуя заиметь свидетелей. Сам мажордом предусмотрительно забился в дальнюю щель. Казалось, дом напружинился, словно напуганная грозой собака. Ричард поспешно схватил приготовленные бумаги и почти бегом кинулся к выходу. Тень Элинор облаком наплывала со всех сторон.

Скорее бы они уехали из Астоуна — тогда с ней будет проще сладить. Иногда он думал, что еще есть шанс остановиться, ничего не потеряв. Что он научится не потакать безумию Элинор, отошлет ее в психиатрическую клинику и будет навещать по выходным — исправнее, чем когда-то делала она сама. Потом избавится от Марго, обвинив ее в убийстве и ограблениях с помощью признания, оставленного Каталиной. И пускай обе бесятся: одна в психушке, другая в тюрьме — чем дальше от них, тем лучше. Но каждый раз его останавливал страх: что если Каталина не всё предусмотрела, расставляя ловушки для компаньонов? Если Марго или Гордон сумеют выкрутиться, он будет первым, кого они придут навестить. Не Ричарду отвечать за Горов, но если Марго сумеет доказать его причастность к грабежам, жизнь не сделается намного слаще. Все его свидетельства — рассказ мертвой старухи, а с той станется выкопать напоследок достаточно широкую яму, чтобы хватило места всем. И в итоге именно его шея окажется под топором, тогда как у Элинор всегда есть запасной выход — смирительная рубашка.

На этом рассуждения Ричарда замыкались в мертвую петлю.

Ему давно не было дела до семейной репутации, и даже вкус к наживе выветрился, как пролитое вино. Если бы Элинор отпустила их, он бы никогда не заговорил о прошлом. Ведь от них с Викки так мало пользы. Он не мог взять в толк, зачем она держит их привязанными к «семейному бизнесу». Чего хочет? Кажется, теперь она только наслаждается — терзая Викторию, преследуя его повсюду. А когда накатывает очередной приступ, «становится» Каталиной и терзает саму себя. В этом представлении некому опустить занавес, и он знал, чем однажды всё может закончиться. В такие минуты он всерьез замышлял убить ее — прежде, чем это сделает кто-то другой. В глубине его сердца всё еще теплилась жалость к маленькой белокурой девочке.