Генри Олди - Книга Тьмы

При виде их в домах быстро позакрывались двери и окна, но эти дома, похоже, интересовали констрикторов (а кем же еще могли быть эти двое?) в последнюю очередь. Молодой, передвигающийся чуть резвее, остановился напротив довольно богатого двухэтажного особнячка и принялся с обычной для констрикторов неторопливостью высаживать плечом металлическую калитку. Увидев это, охранник дачи быстро пробежал по коридору в комнату на противоположной стороне здания и спрыгнул на клумбу: его служебные обязанности не предусматривали защиту помещения еще и от заразных сумасшедших…

Калитка с треском открылась, и молодой потопал по песчаной дорожке, на иностранный манер обложенной бортиком из белого кирпича, а в образовавшийся проход уже заглянул обладатель экзотической прически.

Дом был на сигнализации, но констрикторов этот факт волновал мало, впрочем, сейчас вряд ли кто-либо стал бы обращать на нее внимание — полицейские участки пустовали или были перегружены работой совсем другого рода, — и уж тем более ее завывания не впечатлили разбившего окно человека в клетчатой рубашке. Он неторопливо перелез через подоконник, затем его примеру последовал и молодой.

Если бы в доме осталась хоть одна живая душа, ей бы довелось понаблюдать любопытнейшую картину — очутившись внутри помещения, констрикторы «выздоровели» на глазах: исчезли «характерные плавающие движения», на только что тупых лицах появилось осмысленное выражение, и оба, переглянувшись, захохотали.

— Ты — гений, Вороной, — подмигнул парень со стрижкой «отросший ноль».

— Кончай базарить, — отозвался тот. — У нас еще полно работы.

Он похлопал своего сообщника по плечу и широким, демонстративным жестом распахнул дверцу ближайшего шкафа.

— Мы что, снова должны куда-то идти? — удивилась Эльвира, массируя уставшие от долгой дороги ноги.

— Телефон не работает, — не глядя на нее, отозвался Рудольф. Ему все еще не верилось, что все происходит наяву, и от этого он ощущал тяжелую пустоту в душе. — А я должен…

— Что вы должны? — устало проговорила журналистка. — Когда начинается светопреставление, никто уже ничего не должен! Нужно думать, как нам выбраться из города, а все остальное — слова.

— Пожалуйста, я вам не помеха, — пожал он плечами. — А мне надо, во-первых, дозвониться до жены, — уточнять, что Альбина всего лишь его невеста, Рудольф не собирался, — а затем подумать, что я могу предпринять. В конце концов, я обязан…

Рудольф запнулся — он и сам не мог сформулировать, что именно и кому он был обязан. Он знал, что должен что-то сделать, иначе перестанет уважать себя, — и ничего кроме.

…В горах часто все зависит от действий каждого. Или в любом месте, где человека подстерегает опасность?

Рудольф очень не любил себе в этом признаваться, но в нем уживалось сразу две личности — с разными жизненными установками, с совершенно не похожим типом поведения. Он ухитрился убедить себя в том, что это не так, что он целостен и един — но пропасть последнее время между этими двумя разрослась, угрожая уничтожить какую-то из частей. Какую именно, догадаться было несложно; второй Рудольф возникал обычно ненадолго — в горах, во время отпуска, в то время как первый занимался упрочением своего положения и делал это весьма профессионально во всех смыслах этого слова. Сама избранная им дорога заставляла порой петлять, порой хитрить и ловчить, надеясь лишь на самого себя, в конечном случае, и работая. В коридорах того учреждения, куда забросила его судьба, было не принято «идти в одной связке», а если этот термин и использовался порой, то обозначал союзы и блокировки совсем другого типа, чем в основном его значении.

В этом обществе он был и своим, и чужим одновременно. Своим — по происхождению, поскольку родители Рудольфа много лет проработали в государственном аппарате на весьма приличных должностях. Чужим — потому что детство и юность его прошли в совсем иной среде, в закрытом заграничном колледже, где было проще приобщиться к сокровищам мировой культуры и ценностям минувших эпох, чем к реалиям того небольшого восточноевропейского государства, где его угораздило родиться. Институт тоже не смог помочь ему в полной мере приблизиться к той действительности, в которую ему однажды предстояло окунуться: хоть контингент там был намного разнообразнее, Рудольф на первой же неделе прибился к компании далеких от житейской грязи интеллектуалов и общался в основном с ними и преподавателями. Полным «ботаником» и «инопланетянином» он не стал, поскольку для этого его слишком хорошо обучали и мотивировали, и потому позже, когда наивный идеалист был бы потрясен контрастом между воображаемым миром и несовершенным реальным и принялся бы разоблачать «виновных» и пытаться переделать все вокруг под свои представления «как все должно быть устроено на самом деле», Рудольфу хватило гибкости и сообразительности найти приемлемую для всех компромиссную линию поведения.

Лишь только Рудольф получил диплом, влиятельный отец пристроил его в мэрию их родного городка на непыльную должность заместителя председателя комиссии по организации досуга и культурно-зрелищных мероприятий. Это было последним подарком от семьи — не прошло и полгода, как родители Рудольфа погибли в авиакатастрофе.

Увольнять его никто не стал: по происхождению «свой», лямку тянет честно, проблем никому не создает — пусть себе работает помаленьку, а там, глядишь, и впрямь полностью в коллектив впишется… Со своей стороны Рудольф принял не слишком нравящиеся ему «правила игры» как некий не зависящий от него факт и считал, что не ему исправлять придуманные кем-то другим неписаные законы. Раз его вынуждают порой идти на компромисс с совестью, вместо того чтобы таранить стены лбом, считал он, лучше постараться свести уступки далекой от идеала действительности до минимума, и находил душевные отдушины вне службы. Вдобавок многих темных сторон бытия Рудольф до сих пор ухитрялся благополучно не замечать по той простой причине, что не сталкивался с ними вплотную, а если на какие и натыкался, то легко мог поверить, что перед ним не правило, а случайное исключение из него. И все же порой собственная моральная раздвоенность его тяготила, и только мысли о том, что вокруг полно зла более серьезного, чем его мелкие прегрешения, не позволяли Рудольфу потерять уважение к себе, во всяком случае надолго. Он был честнее многих своих коллег, не ставил главной задачей нахапать побольше — и это уже само по себе было достойно уважения. Все в этом мире относительно…

Сейчас в его представлениях о порядке вещей что-то сломалось — опасность напомнила о совсем других взаимоотношениях, напомнила о второй его личности. Бросила вызов и потребовала Поступка. Пока смутно, так что Рудольф и сам с трудом осознавал это, но все же достаточно сильно, чтобы зудение совести становилось все нестерпимее.