Фернандо де Без - Повелитель звуков

Я выглянул в коридор. Никого. На цыпочках выбрался из комнаты, спустился по лестнице и покинул гостиницу через тот же черный вход, которым и вошел. Пересек внутренний дворик, обогнул здание и вышел на улицу. Я передвигался бесшумно и быстро, спрятав лицо за воротом пальто. Мне хотелось оказаться сейчас как можно дальше от Терезиенштрассе, в доме тети Констанции, в своей комнате.

Моя голова готова была взорваться от нахлынувших мыслей. Ужасная догадка осенила мой мозг, но я тут же предпочел избавиться от нее, заглушить истошный вопль совести наскоро придуманными оправданиями. Я был всего в одном шаге от сумасшествия. Может, все дело в моем весе? Для своих семнадцати я весил чуть больше, святой отец, чем весят мальчики в моем возрасте. Может быть, они не выдержали моего напора? Мои движения были слишком резкими, и у девушек что-то разорвалось внутри? Но обман продолжался не дольше, чем летняя гроза. Неумолимый разум приподнял передо мной завесу истины: ночь в Высшей школе певческого мастерства, покоренная воля и простыни со следами семени, звук любви, снежинки, мое тело, мое тело… Может быть, я не был божеством?

На следующий день тетя Констанция сообщила мне:

— Всего неделю назад она была жива, она сидела здесь, на этом самом месте… А сейчас… О, Людвиг, это ужасно!

Она отправилась на мессу и провела семь часов в молитве. Она чувствовала себя виноватой, потому что ей свадьба Людовики была как кость в горле. Она молилась так же истово, как и тогда, когда просила Всевышнего не допустить этой свадьбы, бросавшей вызов ее тихому и размеренному существованию, воскрешавшей в памяти пять балов, музыку, вечерние туалеты и яркий, режущий глаза свет.

Несколько вечеров подряд я старался не задерживаться в консерватории. Как только заканчивались уроки, я приходил домой, запирался в своей комнате и вновь возвращался мыслями к произошедшему: вспоминал каждый шаг, терпеливо искал совпадения в смертях двух девушек, которые настигли их во время нашего соития. Можете ли вы представить себе, святой отец, каково приходится юноше, знающему, что из-за него погибли две его возлюбленные? Но я не нуждался в оправдании. Я искал ответ.

В один из таких вечеров, лежа в кровати при приглушенном свете и глядя в потолок, я услыхал стук в дверь. Я медленно поднялся и, ощущая стариковскую немощь в ногах, подошел к двери. Открыл ее.

На пороге стоял Дионисий.

— Что с тобой стряслось, приятель?! Никак ты решил уйти в монастырь? Каждый вечер после занятий ты убегаешь как ошпаренный. Тебя что-то тревожит, верно? Довольно! Бери пальто! Дионисий отправляется кутить! И ты отправляешься вместе с ним. Разве я тебе не обещал? Ха-ха-ха!

Я попытался отнекиваться, но не тут-то было. Дионисий настоял на своем, сотрясая воздух взрывами хохота. Развлечения не шли мне на ум, хотя, возможно, как раз их мне и недоставало. Проветриться, немного выпить, поболтать, послушать скабрезные шутки Дионисия, посмеяться. Прежде всего, посмеяться.

На их ярко накрашенных лицах не было ни проблеска мысли. Щеки раскраснелись от выпитого вина и тепла очага. Из-под дешевого шелка призывно торчали соски. Тела источали резкий запах: смесь вина, пива, жира, пота и мочи. Они смеялись, обнажая черные гнилые зубы. Ума не приложу, где только Дионисий откопал этих двух… У меня не было слов, святой отец, просто не было слов. Крики, кривляния, нетерпеливые хлопки рукой по стойке бара, плевки, избитые сентиментальные истории, глупые шутки.

Аккордеон и скрипка глумились над музыкой, резали слух надрывными мелодиями, которые, повторяясь снова и снова, будили во мне позывы к рвоте. То была ночь, о которой так часто рассказывал мне Дионисий. Ночь безудержного пьянства и доступной любви.

Мы пили пиво с теми двумя девицами в притоне, расположенном в одном из самых грязных кварталов Мюнхена. Дионисий отпускал сальные шутки, способные вызвать у чувствительных натур нервный припадок. Таков был мой друг. Каждую шутку девицы сопровождали взрывами хохота, такого оглушительного, что даже Дионисий не мог с ними сравниться. Они то и дело перешептывались, бросая на него красноречивые взгляды. Этот смешливый толстяк как нельзя лучше подходил для одной ночи любви, сумасшествия и разнузданности. Я старался не отставать от него, что, впрочем, едва ли мне удавалось.

И вновь нахлынули воспоминания о Мартине и Людовике, об их безжизненных телах. Что-то во мне убило их. Мне захотелось уйти. Я пил вино и пиво, пытаясь заглушить свою боль, и после нескольких глиняных кувшинов голова пошла кругом, мне даже удалось выдавить из себя что-то похожее на смех. Трудно сказать, почему или над чем я смеялся. В глазах стояли видения: дрожащая Мартина, Людовика, выплевывающая из легких сгустки крови. Но сейчас, опьянев, я мог думать о них и смеяться. Порой я завидовал беспечности Дионисия. Мне хотелось быть таким же, как он: пустым и беззаботным, как пыль дорог, что поднимается вслед за колесами и исчезает. Мне тоже хотелось исчезнуть, раствориться, превратиться в ничто.

Вскоре нас выставили из трактира. Я вышел на улицу. В голове все еще гудели надрывные пассажи аккордеона и фальшивые всхлипы скрипки. Реальность рванулась к моему лицу камнями тротуара, и я едва устоял на ногах. Немного проветрившись, я заявил, что устал и хочу спать, но Дионисий отвел меня в сторонку и сказал:

— Это не любовь, Людвиг, это не любовь… Это всего лишь два тела. Два куска мяса! Мне они нравятся не больше твоего, но речь не об этом! Нужно только соблазнить их и затащить в постель. Там будет темно, ты не увидишь ее лица, а наутро не вспомнишь, как ее звали… Полно! Долговязая — мне, вторая — тебе. Не бросай меня, парень, не бросай меня. Мы же друзья, черт побери!

Дионисий привел нас к себе в пансионат. Он открыл входную дверь, и мы с хохотом, который, уверен, поднял на ноги не одного постояльца, поднялись по лестнице и ввалились в его комнату.

Я смутно помню, как оказался в постели с той распутницей, имя которой я так и не удосужился спросить. От нее шел тяжелый запах, но количество выпитого вина и пива возымело свое действие. Изо рта у нее несло выгребной ямой, противный скользкий язык гулял помелом по моей шее. Я мял в руках обвисшие груди. Она стащила с меня одежду, а потом, раздевшись сама, оседлала меня и начала бешеную скачку. На соседней кровати Дионисий и его подруга занимались тем же. Оба, не переставая, кричали и смеялись. Нет, я не мог допустить, чтобы это произошло, святой отец. Я подумал о Мартине и Людовике и о том, что эта падшая женщина последует за ними, если ее лоно оросится моим семенем. Если она умрет в моих объятиях, я не только попадусь сам, но и подведу Дионисия.

Меньше всего на свете я хотел причинить вред единственному другу.