Алексей Шаманов - Заарин

Уже рассвело, а ни жены, ни грудного младенца не было слышно. Гомбо вспомнил: конечно, они ночевали у тещи в Рабочем предместье.

Господи, как же неохота идти на работу… Его бы воля, запер бы дверь, занавесил окна, и весь день провалялся бы на диване. И никому бы не открыл, никому…

Поганое утро поганого дня.

А тут еще этот сон во сне… Почему так плохо? Почему? Жизнь не удалась?

Гомбо стал одеваться и присвистнул. Из левой штанины был вырван порядочный клок. Когда это он? И тут его как обухом по голове. Он сел, задрал штанину и тупо уставился на лодыжку — следы зубов. Как будто собачьих… Но он-то знал, что его укусил гахай-нохой… Что? Заткнись, выброси из головы! Это был сон! Сон, и только!

Гомбо надел другие брюки и поехал на работу.

…Как все поганые дни, этот тянулся бесконечно. Толя был какой-то пришибленный и виноватый, а у Лехи оказалась рожа спившегося анахая. Словом, обычный поганый день.

После трех часов пришел Петрович со штофом «белой» и палкой копченой колбасы. Кто-то у кого-то умер. К семи надо сделать гроб и обтянуть его материей. По окончании обещал выдать по полтиннику на нос. А снять размер Петрович, конечно, забыл. Он ткнул в Гомбо пальцем и выдал:

— Делайте, как будто для него.

Озноб прошел по всему телу. Что будет дальше, Гомбо знал…

Когда Петрович удалился, Гомбо отказался от водки и бочком, бочком вышел из столярки, но только уже на трамвайной остановке облегченно вздохнул. Теперь домой. Закрыть двери, занавесить окна и никого не впускать. Никого!

Рабочий день еще не закончился, трамвай был полупустой, причем после Гомбо никто не входил, хотя народ на остановках стоял. Остановок через пять вышел последний пассажир, и Гомбо остался в вагоне один. После этого трамвай вообще перестал останавливаться. Скорость увеличилась, с проводов сыпались искры. За окном уже мелькали незнакомые улицы…

Эти строчки на русском пришли в голову Гомбо необъяснимо и пугающе. Он с ужасом наблюдал, как за окном трамвая мелькают какие-то фантастические города, мосты и деревья, подобных которым он никогда прежде не видел.

Наконец он вышел из оцепенения, приблизился к окошку водителя и заглянул в него. Водитель, будто почувствовав взгляд, обернулся. Это был Петрович — с лицом, как вымя, со ртом до ушей, с обвислыми ушами-погонами. Он оскалился, обнажив желтые клыки обоих ртов, и произнес раздельно:

— И куда же ты, Хандагуров, собрался? А кто будет гроб делать, Николай Гумилев?

Вскрикнув, Гомбо убежал в конец вагона. Водительская дверь медленно отошла в сторону, и в проеме появилась громадная фигура Петровича. Он неторопливо направился к своему нерадивому рабочему-прогульщику. Но тот не стал его дожидаться. Не раздумывая, Гомбо прыгнул в дверной проем и покатился по мягкой земле. Встал. Трамвая не было видно. Рельсов тоже. Огляделся. Бугристая, как терка, равнина, поросшая грязно-серым мхом, и никаких следов присутствия человека. Впрочем, был запах. Воняло, как на бойне или в общественном сортире.

Гомбо, пожалуй, еще долго стоял бы на месте, если б кочка под ним не зашевелилась. Болото? Он стал перепрыгивать с кочки на кочку. Они были мягкими и как будто живыми. Кое-где попадались грязно-желтые лужи с белыми вкраплениями. Когда одна из них оказалась неподалеку, Гомбо разглядел ее. Это было похоже на полуразложившийся гноящийся труп с торчащими костями. А когда кочка подняла рогатую голову и протяжно замычала, Гомбо не удивился. Ему захотелось проснуться. Он закрыл глаза, досчитал до десяти и снова открыл их. Корова, на которой он стоял, подняла голову и, вывернув ее, лязгнула зубами возле самых его ног. Гомбо побежал…

Вонь, мычание, лязг зубов…

Гомбо уворачивался и бежал. Бежал и уворачивался. Ему казалось, что это никогда не закончится. Но это закончилось. Прямо перед ним возник невысокий, поросший травой пригорок. Гомбо взбежал на него, уже задыхаясь. Какое это, оказывается, чудо — обычная земля, обычная трава…

Восстановив дыхание, он осмотрелся и, к своей радости, в двух верстах увидел ту самую улицу из второго сна. Он знал, что ему делать…

Гомбо уже видел свой полуобгорелый дом, в который направлялся, дабы допить свою чашу до дна, когда появились гахай-нохой. Они гуськом бежали ему навстречу. Гомбо остановился. Когда первый прыгнул, он поймал его за челюсти, разорвал пополам и отбросил в сторону.

Второй успел ухватить за ногу, вырвав с лодыжки клок мяса, но он справился и с ним.

С третьим стало легче, появилась сноровка.

Потом он сбился со счета. Они набегали, а он рвал их и отбрасывал, рвал и отбрасывал… Их был легион…

Но бежать Гомбо не хотел, да, пожалуй, уже и не мог.

Он видел дом, до которого ему не дойти.

Он видел сон, из которого ему не выбраться.

«Но хрен вы угадали, — думал Гомбо. — Я не сдамся и не побегу. Я буду стоять на этом самом месте и рвать ваши поганые туши, покуда хватит сил, покуда не кончится сон, то есть вечно, потому что силы во сне не иссякают, а сон не закончится никогда…»

00.00. Иркутск

Сержант из комнаты с мониторами новоленинского полицейского участка, взглянув на часы, автоматически отметил, что вторник наконец сменила среда, а значит, утром и его сменят, и впереди выходной, который он собирался провести вместе со своей невестой. С непроизвольной улыбкой он, переключая каналы, проверил трансляцию со всех камер слежения в обоих домах усадьбы Владимира Атановича Шамбуева, внука усть-ордынской Сороки. Люди отдыхали — тишина и полная тьма, не считая картинок с камер, установленных на входах. Там тусклые желтые лампочки освещали крыльцо и часть сада перед ним.

Все было в полном порядке, впрочем, сержант не слишком и верил в реальность угрозы. Ну что может угрожать этим простым людям? Работяги да пенсионер. Кому они могли помешать? Но приказ есть приказ…

Сержант нажал на кнопку электрочайника, и тот сразу же негромко зашумел.

Владимир Атанович неожиданно проснулся, словно его кто-то в бок толкнул. Явственно пахло дымом. Пожара старик боялся панически. Деревянный дом его горел трижды, а в последний раз, лет десять назад, — дотла. И вот, кажется, опять…