Александр Бруссуев - Радуга 1

Искали потом археологи, заискались все — ни тебе следов потонувшего рыцарей, ни оружия, ни мечей, даже пресловутого Вороньего камня нету. Пресная вода не настолько агрессивная среда, чтоб превратить в ничто вооружение из высоколегированной стали, что-то должно было остаться, хотя бы в виде хрупких, рассыпающихся в руках или на воздухе фрагментов. Ничего, будто ничего и не было.

После победы Саня опять в орду дернул, а сын Василий запил, заточенный, да и преставился. Почему пьют? Потому что дают выпить. А почему дают выпить? Да потому что безобиден, ни на что не способен, только языком молоть. Но и речи бывают неправильны, особенно во хмелю. Пил Василий со стыда. Не алкоголь выбирает жертву, а жертва — алкоголь (меткая мысль Кивинова). Стыд за совершенное, пусть не им, но с его ведома. Не мог сын не знать, что замышляет папа, даже попытался протестовать, но безуспешно. Помер Вася, пьяница и недальновидный политик. Но, вполне возможно, честный человек. Потому что не было никакого „ледового побоища“, был переворот, была измена, было предательство, была резня и сплавление под гнилой апрельский лед тридцати тевтонцев и сопутствующих им ливвиков — воинственного племени (по исследованиям Льва Гумилева), Ордена Ливонского, иными словами. Политика делалась руками русских князей, среди которых не было людей, были монстры, воплощающие свои помыслы самыми разнообразными методами. Конец Ордену — конец орде. Вороний камень — стоял за городом такой, только Воровий, на нем руки рубили ворам. И головы.

Предположить, что московские политики того времени были честней и благородней, порядочней и принципиальней нынешних можно, конечно. В зависимости, кто от кого зависит, кто кому подчиняется и у кого какая должность.

На северах была православная вера, отличающаяся от колеблющейся под ветрами Византии и Рима московской, насаждаемой церковью. В Риме, к примеру, в конце двенадцатого — начале тринадцатого веков молодой Папа, прозванный Иннокентием Четвертым, у себя в ставке очень любил заниматься самыми извращенными прелюбодеяниями, подмигивая святым иконам, потом, допившись до чертиков, справлял мессы по сатане. Крестоносцы этого не одобряли, жители северов — решительно не одобряли. Политикам было по барабану — они другие цели преследовали, „благо народа“.

И началось истребление тех, кто верил по состоянию души, а не по наущению церкви. Впрочем, пора вернуться к заонежским петроглифам.

Если когда-нибудь через миллион лет чужие откопают руины нашей цивилизации, они тоже смогут обнаружить старательно выгравированные настенные рисунки и надписи. Им-то они будут непонятны, даже если расшифруют язык: призывы о наказании, мести, помощи, просьбы, воспоминания и тому подобное. Почешут они в затылках, никак не связывая логической цепью каких-то „ментов“, какие-то гениталии, опять же — кресты. Невдомек им, с кожей „мерзковолосатой“, что в местах заключения у людей, даже никогда в жизни не приближавшихся к художественным школам, просыпается тяга к прекрасной наскальной живописи. А тюрем у нас всегда было очень много, к тому же, как правило, переполненных. Недаром поговорка, от чего зарекаться нельзя.

Самая знаменитая фигура „беса“ вовсе не дань язычеству (у нас, по-моему верили в Бога, единого и справедливого, еще до казни римлянами по злобным наветам евреев Иешуа-Назаритянина), с характерным выдолбленным желобом стока крови приносимых жертв.

Издавна люди стараются разделывать свою добычу, пусть — животных, пусть — рыбу, в определенных местах, поблизости от воды. Был такой камень на Бесовом Носе, где для удобства сточили ручеек, чтоб кровь текла себе в воду, не застаиваясь и не привлекая паразитов. Он, этот желоб, был изначально. Потом появилась фигура „беса“.

Кто ее сделал? Заключенные старообрядцы, „кержаки“, ожидающие решения своей участи. Чтоб помнили люди. Они выдолбили человека, разделенного пополам, расколотого. С одной стороны крест, который, видимо, изначально был несколько другим — с равными по длине перекладинами, и открытый глаз. С другой — пустая рука и закрытый глаз. Такова участь: быть верующим, к тому же „зрячим“, но сидеть в узилище, что схематично выбито сверху над крестом с указанием, где внутри огороженного места они, страдальцы, располагаются. Либо, по другую сторону от трещины — быть „пустым“ и „незрячим“.

Таково вот мое видение наших карельских петроглифов. Определенной помощи в наших поисках здесь, видимо, нет. Но с другой стороны — направление „имеет место быть“. Уверен, что объект наших изысканий находится здесь, где никто не кричит о „святой земле“. Недаром фашисты так стремились попасть к нам, ограниченными группами, правда. Все таки „Анненербе“ — была секретная организация, не рассчитанная на массовость».

Далее Шурик излагал уже сугубо функциональные сообщения, интересные только с точки зрения статистики.

Тем временем события закручивались в тугой узел неизбежного. Неторопливо, без резких потрясений, без встрясок и стрессов, но это состояние ощущали все, за исключением, пожалуй, полностью вырвавшихся из-под какого-либо контроля ментов.

Одним прекрасным октябрьским днем Ладога расшалилась не на шутку. Ветер дул с такой устойчивой силой, что даже самые сильные и благородные городские птицы — вороны — летали хвостами вперед. Голуби, не успевшие спрятаться в вентиляционные отверстия домов, сбивались в сизые комки и так катались где-то по воздуху, деревьям, и остовам рекламных лозунгов. Всякая погань, типа чаек, была унесена на сто первый километр от Москвы. Карельский лес, недовырубленный чурками, кряхтел и стонал, цепляясь сучьями за мчащиеся со скоростью столичных курьерских поездов облака. Своих поездов в Карелии почти не осталось, что поделаешь — кризис. Уже двадцать с лишним лет. Но лес не мог остановить буйство ветра, не хватало былой стройности и массовости.

Поэтому Ладога взбеленилась вовсю, слизывая целые песчаные береговые дюны практически без остатка. Длилось эдакое невиданное буйство дня два, потом, наверно, Земля исхитрилась как-то повернуться, отправив буйные ветры куда-то к МКАДу, где их ловили кепками богатыри-градообразователи.

Еще неделю колыхалась, остывая от возмущения, встревоженная вода, потом природа застыла то ли перед следующей бурей, то ли перед снегом. Победили осадки: выпали сразу многомесячной нормой и остались зимовать до следующей весны.

О буре бы никто и не вспоминал (особенно забубенные коммунальные службы), если бы не интересный предмет, появившийся на исковерканном берегу устья реки Олонки метрах в тридцати от самой Ладоги.

Это была лодка — не лодка, но целая ладья, может быть — дракар. Отлично сохранившееся плавательное средство лежало, чуть накренившись на борт посреди песка пляжа, как посреди контрольной пограничной полосы. И всего неприятностей в этом средстве — былой пожар, затронувший часть кормы. А так — спускай на воду и катай туристов, топи пьяных.