Михаил Брыжинский - Повидаться с внучкой

Кудрявый подошёл к женщинам и вмешался в разговор. Даша то прятала улыбающееся лицо в букет, то бросала на него такой счастливо-довольный взгляд, у Гриши на сердце даже заскребло. Ему знаком этот взгляд. И на него Даша когда-то так глядела. В молодости. Да ведь это когда было! Давно быльём поросло.

Пока они оживлённо разговаривали, Гриша так и стоял поодаль от них, за заборчиком, застыв на месте. Никто его не заметил — на него и взгляда не кинули. Кроме самих себя никого не замечали, никто им не был нужен.

Конечно, мог бы немедля подойти к ним, да попросту стеснялся своей одежды. Что было на нём, и что — на них. Боялся, застыдятся жена с дочерью, когда кудрявый узнает, кто он такой. Нельзя сказать — на нём рваньё, а всё-таки его одежонка ни в какое сравнение не идёт, какая на том. Пусть уж закончат свой разговор. Подождёт. Успеется.

Поговорив ещё немного, мужчина, как и давеча, взял Дашу под руку, и вдвоём двинулись в сторону Таниного подъезда. Когда дверь за ними захлопнулась, Таня развернула коляску и тронулась обратно в ту же сторону, откуда и появилась.

Грише точно по уху съездили. Он бросал непонимающий взгляд то на закрытую дверь подъезда, то на Таню, которая вот-вот скроется за углом дома.

Неожиданно из горла вырвался хриплый звук, и от этого точно очнулся. Подбежал к заборчику, перепрыгнул через него, в два-три прыжка одолел расстояние, отделявшее от входа в подъезд и дёрнул ручку двери. Возле лифта никого уже не было. Только слышалось лёгкое гудение, да бешено-волчьим глазом краснела кнопка вызова лифта. Это что они вытворяют? Прямо на его глазах!

Гриша бросился вверх по лестнице. До четвертого этажа добежал — и не заметил как. Успел! На площадке перед лифтом никого не было. Он перевёл дух.

Пора бы уже и лифту подойти. Однако тот не останавливался, а всё гудел. И, показалось ему, гул уходил выше.

Бросил на пол сумку, сдёрнул с плеча другую и бросился по лестнице, вверх. Успел перепрыгнуть ещё один этаж и услышал, как чуть выше клацнуло — открылись и закрылись двери лифта. Дошёл до шестого этажа и шагнул с лестницы на площадку. Она была пуста. Бросил взгляд и в конце коридорчика, на пороге полураскрытой двери в квартиру, увидел Дашу и этого незнакомого мужчину.

Его точно кипятком обдали: Даша в одной руке держала букет цветов, а другая рука была закинута на его шею. Они целовались. Не моргая, застыв на месте, глядел на это непотребство и чувствовал, как в голове поднимается горячая волна, которая не помещается там, в черепе, давит изнутри, и от этого глаза начали туманиться. Тряхнул головой, туман вроде как немного поредел, и он успел заметить, как кудрявый свободной рукой обнял Дашу за плечи, другой рукой распахнул дверь, и так, обнявшись, вдвоём вместе перешагнули через порог.

Дверь закрылась, щёлкнул замок. Грише показалось, что вот в этом набитом людьми доме он оказался не перед закрытой дверью, а словно его отшвырнуло куда-то далеко-далеко, за грань жизни. И он стоял один-одинёшенек. В горле появился комок, который никак не мог проглотить, сколько ни силился. Расстегнул две верхние пуговицы рубашки — не помогло. Необъяснимое, прежде никогда не изведанное чувство душило его. Отшагнул к окошку напротив дверей лифта и прислонился к стене.

Выходит, вот какого ребёнка нянчит Даша в Москве! Когда уж только снюхались?!. А может, это Таня и подобрала матери его? Сама и позвала, как будто внучку нянчить. А на самом деле…

Вот как отплатили за всё его добро!.. Ну, спасибо им!..

Такое с ним случилось впервые. За всю свою жизнь не изведал ревности. Теперь вот испытал вкус этого чувства. Не нашлось бы слов, чтобы передать то, что было внутри него. Больше всего оскорбила Дашина рука, закинутая на плечо кудрявого (ведь сама! сама! силком никто не заставлял) и звук захлопнувшегося замка, который показался ему издёвкой. Кроме этой Дашиной руки, перед глазами ничего иного не было, а в ушах то и дело щелкал дверной замок. Гриша как будто весь застыл. И телом, и всеми своими чувствами.

Как долго простоял так — не ведает. Может, долго, а может, не очень. Не чувствовал времени, точно оно пропало, ибо не было нужным. Зачем оно теперь? Куда спешить? К каким делам? И не только время — для него теперь всё стало ненужным. Зачем остальное, если рухнула основа?

И всё-таки нашёл силы и подошёл к двери, которая сегодня, вот только что расколола-разделила его жизнь надвое: до этого и после этого. В прежнюю жизнь уже никогда не попадёт — вход в неё закрылся. Что ждёт впереди, в жизни после — не знает.

На двери были прибиты две витиевато сделанные цифирки — 55. Ему показалось, это не номер квартиры, а два смеющихся рта подвешены. И усмехаются не над кем-нибудь — над ним.

Не раз поднимал руку к кнопке звонка. Нажал бы — не знает, что станет говорить, что делать. Голова — точно пустой колокол. Ни мыслей никаких в ней, ни желаний. Только появится какая-то мыслишка, хочет-хочет поймать, не успеет понять — мелькнёт мышиным хвостиком и пропадёт.

Сколько ни топтался за дверью, так и не пришло в голову, что теперь делать. Спустился вниз. Мимо брошенных сумок своих прошел — даже не заметил. Вспомнил о них только на вокзале, когда с обратным билетом шёл к поезду, и его то и дело своими чемоданами и сумками задевали торопящиеся на посадку пассажиры. Только рукой махнул про себя. Зачем ему забытое добро? Это всё прах, пыль, не более. Овощи можно вырастить, мясо — откормить, сумку — купить. Не купишь только того, что разрушилось сегодня из-за Дашиной руки, закинутой на шею чужого мужчины, и обидного щелчка дверного замка.

На развалившейся основе ничто не удержится.

Месяца два Гриша маялся, места себе не находил, ни есть, ни пить нормально не мог. Пытался на дне стакана успокоение найти, да вовремя сдал назад. Боль всё равно не утихала. Наоборот. Было ещё хуже. После короткого забытья чувствовал себя самым несчастным, проклятым, никому не нужным, брошенным человеком.

Искал разные причины — уговорить себя: может, это просто знакомый, с которым вместе ходили в театр, — ну и что? сходили, да и ладно. Но вспомнит Дашину руку на его шее — нет, это не причина, этим её не оправдать. Начнёт по-другому обелять жену. Может, по какой-то надобности нужно было к тому, а он схватил да давай целовать — или мало таких охальников?! Но встанет перед глазами их поцелуй на пороге (это не насильно: даже не пыталась освободиться от его объятий, даже не дёрнулась) да то, как вместе, в обнимку зашли в его квартиру — опять неизъяснимое чувство обуяет Гришу.

Это за что же с ним так — и Даша, и дочь?! Нечего сомневаться, именно Таня и познакомила их. Может, вдовец или разведённый. Впрочем, Грише всё равно. Ему одно не всё равно. За что его втоптали в грязь мать с дочерью? Чем провинился перед ними? Даже покупать себе редко что покупал. Всё им, всё дочерям. Одеть, обуть, да не хуже других, чтобы подругам не завидовали, на родителей не жаловались. Что плохого сделал Даше? Ну, иногда позволял себе, что было, то было. Да ведь как в деревне без этого? Куда ни повернись — самогон. Или ты к кому на помощь идёшь, или сам кого-то кликнешь. Дрова привезти, сено сложить, на мельницу съездить… Да разве мало дел, которые в одиночку ну никак! А помощники у него — две дочки малые да жена больная. Что он — заставит их за брёвна браться? За мешки хвататься?.. А за помощь да добро в деревне всегда угощением платят. Не заводись, когда он подвыпивший, — вот и все дела. Пьяный до утра проспится, вот дурак — тот никогда.