Роман Шмараков - Каллиопа, дерево, Кориск

Теперь мне, конечно, неудобно за ту серьезность, с которой мы состязались в речах, будто у нас был для этого досуг, да и Вы, не ровен час, утвердитесь в мнении, что злотворные пары привидений наконец помрачили нам голову, которую мы по беспечности забыли караулить; оправдываться невозможно, однако я хочу сказать, что один лишь вид вещей, находящихся не там, где их ищут, приводит меня в неистовство, — когда же я слышу, как человек берется защищать это дело как нечто желательное и похвальное, я приложу все силы к тому, чтобы сбить его с позиций.

Если бы Филипп знал те удивительные истории, которые знаю я, он был бы осторожнее в выборе тем для разработки; будь он немного терпеливей, я рассказал бы ему, например, о том, как один мой дальний родственник (не буду называть его фамилию, но в его честь была названа одна разновидность голотурии, которая не встречается почти нигде, зато там, где все-таки встречается, разминуться с ней невозможно) в своем родном городе, назовем его N. (это почти его настоящее название), решил оставить по себе длительную память, основанную на его талантах механика и немного поэта-моралиста; так вот, для своего родного N. он сделал башенные часы с музыкой и целой историей, которую каждый полдень разыгрывали четыре фигуры. Первой на вращающемся круге выезжала принцесса, и при одном взгляде на нее было понятно, что это настоящая принцесса, самого первого разбора, что все ее предки побывали в «Готском альманахе» и возможно даже, ее горничная, повар и учитель географии если не сами вышли из «Готского альманаха», то имеют там такую родню, к которой можно явиться в гости на выходные без предупреждения; и вот эта принцесса, натянув на голову конус с вуалеткой, в двенадцать часов выкатывалась на люди, жестами показывая свою боязливую радость по случаю предстоящего брака с владетельным графом фон М.: подумаешь, что это затруднительно, но если вспомнить, как Эгмонту в конце пьесы его возлюбленная объясняет жестами, что его смерть послужит залогом освобождения провинций, то кажется, что ничего сложного в этом и нет. При этом звучала какая-то приличная музыка, которой я не помню. Тут, однако, музыка менялась на грозную и зловещую, а из часового чрева выникал большой красный дракон, поставленный на дыбы, словно геральдический щитодержатель, и жестикулирующий в таком смысле, что ему нет ничего милее бессмысленного зла и что сегодня он намерен посвятить свои упражнения в этом жанре местному королевскому дому: он-де хочет украсть принцессу, чтобы вся ее семья и подданные погрузились в беспросветную скорбь, а ничего другого ему от нее не надобно. Выказав таким образом свое удивительное бескорыстие, дракон простирал назойливые клешни к принцессе, защищавшей при этом случае свою честь в рамках того репертуара движений, который был вложен в нее часовщиком. Когда зло уже совсем торжествовало, на сцене появлялся владетельный граф фон М., белокурый молодец в максимилиановских доспехах, до которого дошли тревожные известия о затруднениях его невесты. Без лишних слов М. набрасывался на дракона, пронзал ему сердце, откуда роем вылетали черные замыслы, сделанные из шестеренок, и над чешуйчатым трупом обнимал трепещущую девицу. Являвшийся затем священник соединял их сердца в высоте над булыжной городской площадью и благословлял их союз дрожащей старческой рукой. В самом деле, это была отличная история, безусловная гордость N., и жители города часто ссылались на нее, когда находили ее мораль сообразной своим обстоятельствам; тогда они говорили: «Вспомни, что и принцесса на это рассчитывала» или: «Погляди, как вышло с драконом», сопровождая это наставительным жестом. Так оно шло, и аллегорическое время выносило на площадь свою внутреннюю коллизию, чтобы до следующего полудня держать ее в себе, пока в ночь невиданной бури часы не пострадали от молнии, угодившей в башню. Поскольку часы после этого продолжали идти — лишь минутная стрелка немного оплыла — горожане могли думать, что механизм устоял, пока в урочный час из распахнувшихся створок не вынеслась вся компания одновременно. Добежав до авансцены, она застыла, дрожа, как испуганная лошадь, и топорщась во все стороны мечами, кожистыми крыльями, шелковыми воронками [17] Hennin! я вспомнил, как это называется; hennin! — Прим. автора. и благословляющими десницами, и после минутного безмолвия, на протяжении которого она с трудноописуемым выражением глядела на изумленных горожан, развернулась и ускакала обратно в часовые недра, заметая следы хвостом с шипами. Странно, что после этого у кого-то могли еще теплиться надежды, что завтра все будет хорошо, ибо назавтра стало окончательно ясно, что время уже не будет прежним и что часы навеки погубили свою репутацию учителя нравственности. Напротив того, они стали причиной невиданного азарта, закипевшего на площади, ибо люди начали биться об заклад, кто кого завтра убьет и кто на ком женится. Однако и это развлечение быстро кончилось, потому что все оставались в проигрыше: фигуры менялись местами каждый день, могли вообще не выйти или выходить несколько раз и в итоге представить публике историю разрушения, пира, сватовства, осады Дюнкерка или слезную комедию о падчерице в лесу. Мог, например, первым выйти священник, благословить par avance {28} 28 С. 132. Par avance (фр.) — авансом, заблаговременно. все, что имеет здесь совершиться, и поторопиться уйти, чтобы не быть втянутым в какую-нибудь гнусную драму в террариуме. Могло… впрочем, перечислять не стоит. Слава обратилась в ужас и посмеяние для соседей, циническая горечь приливала к сердцу, стоило местному жителю задаться вопросом, который час, а молодежь усердствовала превзойти самое себя в пороках, чего, конечно, не было бы, если бы принцесса оставалась принцессой, а дракон — драконом; и хорошо, что создатель часов до этого не дожил, ибо, хоть он и не был виноват в этом безобразии, все же был бы огорчен его зрелищем до такой степени, что никакая голотурия его имени, даже будь она размером как несгораемый шкаф с выдвижными ящиками, не могла бы его утешить. — И представьте же, что весь этот площадной хаос, от которого вы еще можете уйти, провожает вас до дому с явным намерением у вас поселиться; а если это еще и история с привидениями, то тут уж держись — например, откуда ни возьмись в доме появляется новое привидение (скажем, прибыв из Турции круизным судном, где оно одно занимало каюту на двоих), и все принимают его за прежнее, которое живет тут незапамятно долго, так что считается в доме бытовой привычкой утерянного происхождения, вроде вареной телятины за обедом; и вот к этому новому привидению относятся без энтузиазма, между тем как оно, с пылу, с жару, воспитанное, так сказать, среди сатурналий деспотизма, могло бы рассчитывать если и не на то, что его усадят на диван и начнут показывать альбомы с семейными фотографиями, то хотя бы на какое-то внимание: тем временем старое привидение начинает ревновать к новому, чувствуя, что его затирают, меж тем как новое раздражается холодностью публики, и оба истощают свое профессиональное воображение в зрелищах утонченного ужаса, галопируя по комнатам, и вообще происходит серия разнообразных ошибок и подмен, так что уже и на вареную телятину все начинают глядеть с подозрением, не зная, чего от нее ждать; а чем это кончится — не могу сказать: разве что у них в доме отыщется беременная девушка, которая счастливо выйдет замуж, потому что, если не она, у этой истории вообще конца не будет.