Яцек Дукай - Иные песни

Наконец эстле Лятек вышла из задумчивости и вспомнила об Аурелии. Отложила кость, кивнула риттеру.

— Видно, ты и впрямь говорила правду.

— Я предупреждала тебя, деспойна, я все должна буду рассказать стратегосу.

— Ох, да расскажи, расскажи. Разве я нынче не подала ему на подносе Эгипет и Вавилон? Не откажет же он мне в этой незначительной награде!

Глянула на Аурелию и встала, по-кошачьи потягиваясь. Аурелия также поднялась.

— Мне нужно заглянуть к выздоравливающему, — пробормотала эстле, мельком взглянув на какоморфную пташку в потолочном орниториуме. — Раз уж это превратилось в политическую проблему, стоит оговорить дату брака.

Однако остановилась в полушаге и, повернувшись на пятке, глянула на Аурелию. Держась подальше от вертящегося эфира, окружающего ее правую руку, она обняла лунницу и поцеловала ее в левую щеку.

— Спасибо.

— Я и правда не должна —

— Ты не на Луне. Сними это и пойди потанцуй. Увидишь, сколько найдешь охочих партнеров. Ты ведь риттер Госпожи — но разве не приходило тебе в голову, что сила — это тоже красота?

За миг до того, как королевская диадема возлегла на висках Мария Селевкидита, из толпы у подножия зиккурата выскочил мужчина в черном джульбабе Паломника к Камню и, обогнав в рывке хоррорных и пергамскую гвардию, ткнул кинжалом в грудь интронизованного Селевкидита. Острие прошло сквозь плащ и тунику, чтобы, выщербившись, отскочить со скрежетом от торса аристократа иганази. Марий рыкнул песком и гравием, на момент исчез в пустынной пыли. Когда же та опала, ободранный от шкуры и мышц скелет покушавшегося скатился по каменным ступеням. Толпа смолкла.

Так на глазах Аурелии окончательный триумф ускользал из рук стратегоса Бербелека; победа, от которой зависело все, превращалась в поражение.

В небе на западе, со стороны Александретты и отстоящего от Амиды на более чем 2000 стадиев Средиземного моря, громоздился фронт черных туч. Король Бурь обещал Стратегосу Луны шторм столетия, который как минимум на месяц сделает невозможной навигацию, дабы ни один корабль с войсками Урала и Македонии не смог пока добраться до осажденного Пергама — и штормовые ветра рычали теперь и над Амидой, рвали огромные знамена с Четверомечием, коими был густо увешан Этеменанкейский Зиккурат и кои окружали раскинувшуюся внизу великую Площадь Атталидов. И теперь, когда все задержали дыхание, точно в тишине глаза бури стали отчетливо слышны хлопанье и шелест развевающейся материи, потрескивание древков, свист ветра между домами.

Секунда, две… Эта неподвижность сейчас взорвется, сейчас Амида затрясется от криков разъяренных — обманутых, разочарованных, испуганных, объятых отвращением — пергамцев; вместо того чтобы пойти за своим господином, они пойдут против него, волна разгневанной толпы хлынет вверх по ступеням зиккурата. Не чудовище, не даймона, не пустынный ужас, которым пугают детей, не его должно увидеть в святой диадеме. Ведь свободу от вавилонского плена им должен принести благородный и сильный виктор, прекрасный аристократ благородной морфы — и Марий был им до того самого мгновения, пока не проявилась его гесоматическая природа. Аурелия, хоррорные, гвардия, королевская свита, собравшаяся наверху зиккурата, вокруг и за спиной коронованного Мария, — они почти физически ощущали, как в здешнем керосе ломается Форма народа, сдвинутый камень качнулся, сейчас он покатится в пропасть, уже слышен грохот грядущей лавины; по коже шла дрожь, и в ушах ревела кровь.

— Клятва!

Они вздрогнули и отвели взгляды от толпы внизу на резкий крик стратегоса. Иероним Бербелек не ждал их: он подошел, опустился перед Селевкидитом на колени, обнимая его ноги и прижав чело к камню. Аурелия поняла первой. Шагнула чуть в сторону, перед Марием и также встала на колени; кругоколенники с визгом вгрызлись в гранитную плиту, обломки полетели во все стороны. Не поднимая головы, гиппирес видела остальных опускающихся на камень: двух леонидасов, семерых тысячников Хоррора, затем как один пали перед Марием гвардейцы, волна убыстрилась: миг — и все здесь стояли на коленях.

Лунница услышала поспешный шепот стратегоса; снова не поняла слов. Он шепотом обращался к иганази.

Марий возложил диадему себе на голову.

По площади расходился шум, еще не слова, лишь отголосок движения гигантской человеческой массы — ведь там собралось не меньше пятидесяти тысяч амидцев. Аурелия не знала, что этот звук означает, к какой морфе склонилась толпа, и не могла этого проверить, как не мог ни один из преклонивших колени перед Марием Селевкидитом. Им пришлось бы встать, обернуться; а именно этого и нельзя было им делать. Не знал и стратегос Бербелек.

Не вставая, он поднял вверх сжатый кулак.

— Король Скала! — крикнул он во все горло. — Король Петра!

Аурелия вторила, пустив по вытянутой вверх руке вспышку чистого Огня. Насколько хватило аэра и пироса в груди:

— Король Скала! Король Скала!

Хоррорные и гвардейцы послушно подхватили крик.

Аурелия считала скандируемые слова. Шум толпы за их спиной рос, будто волна прилива, выше, выше и выше, пока не достиг вершины зиккурата и не объял их своей Формой, — и внезапно они уже не принуждали себя, но желали, искренне жаждали радостно выкрикнуть в ритме тысяч глоток триумф возрожденного народа.

Ибо такова была очевидность:

— Скала! Скала! Скала! Скала! Скала!

«Пергам» значит «Твердыня». Пожалуй, никакой другой город бывшей Империи Александра не осаждался столь часто и столь яростно, никакой другой столько раз не разрушался и не отстраивался, и никакой другой в результате не был столь крепко защищен. Тот, кто захватывал его, получалось, сам прекрасно знал, каких изменений и усилений требует он для удачной обороны. Полвека назад, когда Пергам перешел, в свою очередь, в руки Чернокнижника, возвели большую часть нынешних его укреплений, включая двойную городскую стену и гигантские мостовые башни на Каике.

Голая равнина, окружавшая город, и отвесная гора, вокруг которой его выстроили, становились подмостками стольких битв, столько аресов и стратегосов впечатывали здесь свои ауры, что керос ее навсегда, вероятно, сохранил память смертоносных форм. Никто на Равнине Крови не обитал, никто не выпасал здесь скот и не сеял зерна. Люди умирали молодыми, подхватывая все возможные и невозможные болезни, даже случайные путники ломали здесь руки-ноги на ровнейших тропках, разбивали черепа, наступив на ремень собственных сандалий, животные яростно нападали на все, что двигалось, а растения всходили колючими и ядовитыми, если вообще всходили.