Яцек Дукай - Иные песни

— И ради этого вы убивали младенцев.

Энергия покинула ее, она замолчала.

Когда отозвалась снова, говорила почти шепотом; зато впервые в голосе ее появился след горькой злости:

— Такова природа реальности. Только глупцы сердятся, что Солнце восходит на восходе, закатывается на закате. Откуда взять силу для изменения чужой Формы, что уже обрела энтелехию и вся потенция коей уже реализована? Кероматон должен делать Субстанции снова неисполненными, молодыми, податливыми для формирования. А что в наивысшей мере является сильнейшей потенциальностью? Семена растений. Еще сильнее — яйца. Еще сильнее — щенки. Еще сильнее — плоды звериные и человечьи, младенцы, дети дулосов. Еще сильнее — дети аристократов.

— Вас должны были размыкнуть конями.

— Ты и вправду полагаешь, эстлос, что Ваика прокляли из-за тех младенцев, а не из-за того, что кероматон суть макина свободной демократии?

— При чем к справедливости — политика? Вы убивали.

— А скольких людей убил ты, эстлос? И во чье имя?

— Во имя свое, во имя свое.

Атена сжала губы. Когда отворачивалась, господин Бербелек ухватил взглядом ее резкий профиль, линию лица, подчеркнутую вечерними тенями. Двадцать лет назад… двадцать лет назад она была красивой женщиной, наивные глупцы падали на колени пред ее формой, теплым прикосновением благословляла она молодых мекаников смерти. Кто смог бы противиться столь ощутимой идее добра?

На прибрежной улице — то есть на пятачке, растянутом меж старейшей застройкой еврейского квартала, стенами Первой Александрии и выморфированным в высокий клиф берегом моря, — еще велось несколько публичных торгов, толпа еще не разошлась. Господин Бербелек разбивал риктой толчею, освобождая проход для Атены. Воры и мошенники обходили их стороной, наглому хулигану он выбил риктой глаз. С северо-запада, от Короля Бурь, дул сильный ветер с запахом морской гнили, на ветру том трепетали одежды прохожих, занавеси и москитные сетки в окнах, навесы торговых лотков, знамена, вывешенные на старинных укреплениях. Вечерние крики чаек и альбатросов разносились над северной Александрией.

Атена Ратшут остановилась перед воротами старого дома, скрытого в тени крепостных стен; напоминал тот квадратную башню. Дом и вправду был выше крепостной стены, верхний ярус выходил за ее линию — но верхнего яруса было не увидеть с улицы, башня нависала над краем клифа, выступала над поднятыми оронейским ветром волнами. На первый взгляд, два последних этажа казались пристроенными к древней конструкции совсем недавно, они отчетливо отличались Навуходоносоровой архитектурой.

Атена дернула за звонок, раз и второй. Появился мускулистый невольник. Узнал Атену. Без слова провел их через холл, лестницей и тесным коридором на третий этаж, в прихожую без окон — на миг исчез за багровым занавесом, чтобы сразу вернуться и с поклоном впустить Ратшут внутрь. Господин Бербелек ожидал в молчании. Откинул капюшон, прикоснулся к висящему на груди амулету, блестящей трубочке, наполненной белой массой, прижал ее на миг к носу. Дулос стоял неподвижно, лицо — будто из старой меди. Господин Бербелек расправил риктой края цветного коврика под ногами. Дом был обставлен очень богато, даже пирокийные лампы крепились к стенам серебряными винтами.

Атена появилась из-за завесы.

— Входи, эстлос. Времени у тебя — до полуночи. Он делает мне одолжение, не дави.

Не взглянув больше на Иеронима, быстрым шагом двинулась к ступеням.

Господин Бербелек отвел риктой богатую ткань и шагнул в комнату. В комнату — в огромный зал: помещение, должно быть, занимало больше половины этажа, выходило низкой колоннадой на террасу, выступающую над морским клифом; эта часть дома наверняка частично была выстроена из оронейгеса. В зале отсутствовала не только одна из стен, но и часть потолка, железные ступени вели на крышу башни. Через широкое прямоугольное отверстие господин Бербелек видел фрагмент каких-то деревянно-металлических конструкций, закатное Солнце отражалось кровавыми отсветами в полированной стали — там как раз крутились двое слуг, чистивших конструкцию и манипулировавших невидимыми ее элементами. Двое других слуг — старый эгиптянин и молодая негрийка, расставляли на каобабовом столе, частично выходящем на террасу, подносы, миски, тарелки и бокалы. Это было делом непростым, яко же оный стол, всяко большой и массивный, оказался завален невероятным количеством бумаг, пергаментов, карт, стеклянных и металлических колб, алембиков, реторт и флаконов, мыкались на нем и два уранометра, простая диоптрия, несколько линиалов и цирклонов, различнейшие приспособления, названий которых господин Бербелек не знал, а о назначении и не догадывался, а еще — пожелтевшие кости, несколько черепов (не человеческих), горшок с экзотическим растением, большой фонарь, рубиевая пифагорейская кость, масляная лампа, золотая статуэтка доалександрийского Аписа-Быка, чернильницы, угли, перья, мел, ножи, иглы, ножницы, трубка сломанная, трубка не сломанная, гашишница, прижатый камнем грязный джульбаб, треснувший глобус, сияющий лунариум, несколько десятков книжек и свитков, а на углу же стоял медленно обращающийся перпетуум мобиле.

— Ну, прошу садиться, эстлос, прошу, прошу. Как раз готовился к, мм, скажем так, ужину, охотно поем в компании. Даже если ты не голоден… прошу, угощайся, прошу. Атена рассказала мне о твоем сыне, эстлос, печально, печально; конечно, я готов послужить своим скромным знанием, если это хоть как-то сможет успокоить боль, хотя я никогда и не… Ну садись же, эстлос, не стой так надо мной!

Господин Бербелек присел в придвинутое кресло. Слуги как-то сумели навести порядок на том конце стола, что выходил на террасу, и расставили посуду с едой. Перед Иеронимом тоже быстро возникли тарелки. Он сидел спиной на запад, а хозяин — лицом к соскальзывающему за древнюю стену Солнцу. Светило, режущее ему глаза, позволяло, кроме прочего, быстрее проснуться. С того времени, как Антидектес занялся астрологией, он перешел исключительно на ночной образ жизни.

Господин Бербелек отложил рикту, омыл руки в подставленной миске с водой, вытер их полотенцем. Негрийка разливала по бокалам молоко и разведенное вино. Зажгли курительницу, по террасе поплыла волна кисловатого аромата с розовой отдушкой.

— Ты должен знать, эстлос, — продолжал Антидектес, — что в последний год я не слишком внимательно слежу за вестями с юга, меня поглотили несколько иные проблемы, куда более далекие от… хотя, кому это знать, ведь все порядки взаимопроникаемы, лишь хаос по-настоящему оторван от реальности, а всякому порядку должно безусловно гармонировать со всеми прочими порядками, а стало быть, он воплощает в себе как их отражение, так и небесную гармонию, хотя и опасаюсь, что сие звучит уж слишком по-пифагорейски, но гармонии небесные, каковые нынче пугающе расстроены и разбиты, несут нам информацию о наиболее актуальных, приземленных делах, и я говорю здесь не о какой-то там восточной магии, токмо о классической софии, хотя простонародье никогда не могло заметить разницу и всякую силу заметно великую объясняло себе таинственными словами, священное бормотание сладостно для ушей невольников, отчего не ешь, кушай, кушай, знаешь ли вообще, откуда происходит этот термин?