Олег Мизгулин - Морок

Олег, который поначалу поправлял, когда баба Паша окликала его Аликом, теперь плюнувши, рассудил, что беды в этом нет. Пусть будет Алик.

— После Коли был Миша. Именно он стал одним из первородителей стиляг, которых потом расплодилось как грибов после дождя. Мальчики из Мишиной команды ухитрялись по бросовым ценам через перекупщиков находить приталенные костюмы, которых в послевоенной стране ещё и быть не могло. Особым шиком считалось иметь жёлтый или приближённый к такому цвету пиджак и чтоб из пиджака, неважно какого цвета, это обязательно, выглядывал отороченный треугольником платок. Этот гленновский бренд, ровно, как и бабочка, прошёл до середины шестидесятых и именно тогда, когда джаз был давно запрещён.

От джаза Прасковья Степановна переходит к своим бесконечным романам. Миша, Андрюша, Валера и даже Владлен (сокращенно Владимир Ленин). Последний оказался сексотом МГБ и «освещал» как раз движение стиляг, о чём он сам признался, когда ребята его «прижучили по факту». Стиляги не уркоганы и не Коза Ностра. Владлену лишь вышибли зубы и изрезали в полоски одежду, именно то, что практиковали и сами комсомольцы над горе-подвернувшимися неформалами. Но акции комсомольских бригад свято и негласно одобрялись сверху, тогда, когда случай с Владленом был расценен как вопиющее уголовное преступление. Носящий светлое имя Ленина заговорил, а вернее, написал, поскольку без зубов он мог только шепелявить. На скамью подсудимых сели Валера, Антон, Равиль и Андрей. Лидер и вожак команды Михаил Кошкин бесследно исчез, чем бескрайне изумил вездесущих чекистов. Прасковья Степановна, в бытность тогда ещё Паня или Бабочка Мыся (у всех были свои прозвища) прошла по краю свидетелем. Хотя конечно пугали и срок повесить грозились. Но вступился беззубый Владлен, умоляя не трогать её как будущую невесту. Бабочка Мыся упорхнула из под тяжелой руки следователя, но замуж за Владика не вышла. Честь была дороже…

— Потом я дважды выходила замуж. Один раз фиктивно, чтобы отстал этот чекистский выхлоп, а второй раз со всей полнотой серьёзно. За музыканта, кстати. К джазу он отношения не имел, но был уникальнейший пианист, имевший два музыкальных образования. Ах, как он играл, Алик! Как играл… Шопен и Рахманинов могли бы гордиться таким виртуозом, а я… Я просто млела. Если джаз был моим настроением, капризом, то классика в исполнении Сержа, так я звала своего Серёжу, была и остаётся сосудом души. Священным сосудом. Нам было так хорошо вдвоём, так хорошо, что кому-то это не понравилось. С подачи завистников Серёжу взяли, а на допросе ему переломали пальцы. Наверное, не стоит объяснять, что значат для пианиста пальцы. Вместе с пальцами сломался и сам Серж, признав себя английским наймитом и шпионом. Где-то в лагерях он и сгинул, не дожив до хрущёвских послаблений. Я же больше замуж не выходила, хотя мужчины у меня были всегда. Разные. Весёлые, грубые, смешные, умные, ревнивые и холодные. Холёные и не всегда… Много. Распущенной я себя не чувствовала, нет. С лёгкостью влюбляла в себя и с легкостью расставалась…

Сгустившаяся тень вечернего часа обводит темнотой глазницы и горбоносую переносицу Прасковьи Степановны, отчего та становится похожа на обтянутую кожей мумию. Олег, который не решается включить свет (старые люди удивительно похожи в экономии электроэнергии) не может взять в толк, как эта сухонькая старушенция могла когда-то питать симпатии молодых людей, пусть и в далёком в прошлом. Каким образом она могла являться предметом вожделения и желания? Через неделю-другую, баба Паша извлечёт из затхлого комода свой архивный фотоальбом, и Олег воочию убедиться по старым пожелтевшим фотографиям какие это были действительно смешные, суровые и статные мужчины Прасковьи Степановны. Где с улыбкой, а где с металлом во взгляде позировали они некогда неведомому фотографу. В одной из сложенных в беспорядке кип Олег и нашёл бабочку Мысю. Не сразу понял, что это она. Девушка была словно с экранов кино. Кино того времени. Кокетливые завитушки волос, наклоненная в грации голова и главное примечание: носик с еле заметной горбинкой, не такой как сейчас… Горбинка придавала шарм и прелесть и без неё красота была бы пресной. А уж то, что девушка красива, сомнению не подлежало.

— Это вы? — Олег всё ещё надеется на опровержение.

— Узнал? Неужели узнал? — Старушка явно польщена и готова комментировать находку. — Здесь мне двадцать третий и я на пике джазовой волны. Ах, какое было время, Алик! Какие люди! А как ты меня разглядел? Ведь во мне ничего того не осталось.

— Нос с горбиночкой и ещё… Глаза. Не сами глаза, а взгляд на фотографии. У вас бывает такой же взгляд, когда вы вспоминаете… о мужчинах.

Прасковья Степановна хохочет, а Олег заливается краской.

— Простите, не то хотел сказать…

— Да ладно, чего там. Оторва она и есть оторва! О-хо-хо… А я и не жалею ни капельки ни о чём! У меня была долгая и яркая жизнь, кою и другим пожелать не зазорно…

Она говорит ещё долго: о первых встречах и последних; о непутёвых детях, которые не кажут носа, поди, восьмой уж год; о болезнях, о существовании которых, она в молодости не знала. Говорит, и голос её трескучий не вяжется с портретом девушки на старой фотографии. Олег осторожно мнёт бумагу, разглядывая линии молодого лица, и вдруг его пронизывает глубокое до ужаса понимание. Осознание того, что время пошоркает и его. Обязательно пошоркает. Безжалостно и методично. Когда-нибудь он в больной оболочке дряхлого деда с трясущимися руками будет с убеждением рассказывать желторотому сосунку о своей боевой детдомовской юности. Тот будет в сторону ухмыляться и из вежливости кивать головой. Во, мол, заливает, старый хрыч… В том, что он станет хрычём, Олег был теперь всецело уверен. Как и в том, что станут хрычами все те, кто после него. И тот же, кстати, ухмыляющийся сосунок. Се ля ви, черт бы её побрал эту селяви! Всё по кругу, всё по циклу! И так до бесконечности…

— У тебя есть девочка, Алик?

Олег выныривает из мыслей и растерянно моргает, с трудом постигая смысл сказанного.

— Ну, ты дружишь с кем-нибудь? — Уточняет баба Паша.

— Нет… Пока… нет. — Говорит волчонок и густо краснеет. Блин! Где он научился так краснеть!

— Прости мою старческую бестактность! Не хотела тебя смущать. — Прасковья Степановна кладёт поверх его кисти свою маленькую изрытую бороздами ладошку. — У тебя будет девушка, Алик! У тебя будет красивая девушка!

Волчонок поднимает глаза и хочет сказать что-нибудь ехидное и остроумное, чтобы сбить накатившее смущение. Однако натыкается на взгляд совсем не бабы Паши, а той озорной девицы, что приютилась в его руках в форме фотопечати.

«Фаву-фаву, фаву-фуа-а-а; фаву-фаву, фаву-фуа-а-а». — Щемит сердце приевшаяся мелодия.