Алексей Оутерицкий - Немцы в городе

Так развлекался я вечерами перед отбоем, по причине отсутствия в степи буржуазного телевизора, но как-то раз мы с Джемингом случайно заговорили про природные реки, и вследствие этого разговора я лишился правильного восприятия действительности и стал походить на не ведающего твердого революционного курса мягкотелого либерала, место которым на самых задворках общего мирового движения трудящих пролетарских элементов.

– А что, Джеминг, реки-то у вас хоть толковые есть? – спросил тогда я. – И чтоб не простые, а великие, такие, как наш революционный Амур, который вам никогда с вашими завоевательскими целями не перейти, потому что этого не позволит твердо настроенный российский пролетариат.

– Да откуда у нас, китайцев, взяться таким рекам… – традиционно уныло ответил Джеминг, и традиционно развел руками. – Если и есть в Китае большие реки, то таковыми они считаются только по нашим мелким китайским меркам.

– Ну скажи мне хоть их названия, – снисходительно предложил я и с глубокой решительностью затянулся козьей ногой.

– Янцзы и Хуанхэ, – сказал Джеминг и его вид стал мечтательным, то есть узкие глаза исчезли окончательно с его крупнощекастого лица от непроизвольного счастливого прищура.

– Интересно… – вдумчиво сказал я. – А что означают эти имена?

– Голубая река и Желтая река.

– Янц… – с усилием выговорил я, – Янцзы, это река Голубая?

– Да.

– А Хуанхэ…

– Желтая, – со вздохом сказал Джеминг, а мои внутренности, твердо стоящие на несгибаемой гражданской позиции, вдруг неопровержимо перевернулись.

Как река может стать голубой, это я понять сумел, хотя на самом деле все реки просто темные, это понятно каждому не желающему обманываться пролетарскому глазу. Голубыми, себе под стать, их делают поэты, вся эта патлатая бездарь, попросту не желающая работать и поэтому сочиняющая никому не нужные рифмы. Но как река может быть желтой… До такого, пожалуй, не додумались бы даже эти никчемные буржуазные прихвостни.

– Как река может быть желтой? – растерянно переспросил я, даже забыв о тлеющей в пальцах козьей ноге, так вдруг нестерпимо захотелось мне увидеть эту Желтую реку.

– Она проходит через Лессовое плато, состоящее из трехсотметровой толщи легкоразмываемого песка, – пояснил Джеминг, и я прикусил губу – такое пояснение показалось моему пытливому уму слишком простым или даже обманчивым, ставящим целью сокрыть какую-то тайну, запутать любопытного чужака, могущего на эту ценную во всех отношениях реку покуситься. – Там воды реки становятся мутными, приобретая желтый цвет.

– А откуда ты будешь родом сам, Джеминг? – додумался я до вопроса, который давно следовало задать китайцу, повинуясь революционной бдительности.

– Из провинции Гуандун. Столицей там город Гуанчжоу, – сказал китаец и вздохнул.

– И большой он, этот твой Гуанч… Гуанчжоу?

– Десять миллионов человек. То есть, не человек, а китайцев.

– Буржуазный, выходит, город-то, совсем как ихняя Москва… Небось, и классовая борьба в ем неотвратимо обостряется?

– Обостряется, Иван Лисыч, ох как обостряется…

Я тоже вздохнул и почувствовал, как дотлевшая до корня самокрутка обожгла пальцы.

Мы долго сидели молча и думали каждый о своем, хотя, конечно, мои мысли имели для всеобщего мирового пространства куда большую ценность, чем мысли какого-то неосознанного басурмана. Да и думал ли он о чем-нибудь? Может, просто сидел, изображая задумчивость, а сам вынашивал запрещенные антиреволюционные помыслы.

– Давай спать, Джеминг, – наконец сказал я и опять вздохнул.

И когда китаец встал, намереваясь брести к своим, давно спавшим вповалку возле затухающего без пригляда костра, сказал с надлежащей партийной прямотой, ему вослед, точнехонько в жирную от комбикорма спину:

– Эх, ты, Джеминг… Сам китаец, а о своей реке толком не знаешь… Как она может быть желтой от песка? Нет, неверно это. Так что, можно сказать, не смог ты разгадать ее тайну, тот неприкасаемый, можно сказать, секрет, что она несет в своих натруженных пролетарских водах… Но и от меня разгадки не жди, не скажу я тебе ту разгадку, потому что каждый должен дойти до нее сам…

И когда меня сморил тревожный сон конвоира, увидел я великую реку, несущую в своем стремительном беге чистейшее золото, переливающееся и сверкающее при каждом ее многозначительном всплеске. Оттого и были ее воды желтыми…

И не было после того разговора минуты, которую бы я не думал о той реке, каковую мировая природа ошибочно подарила китайцам, хотя такая река, конечно же, должна была принадлежать исключительно победившему классу пролетариата, чтобы пополнить его восприимчивый к новому кругозор и одарить прочими эстетическими радостями общего жизневосприятия.

И мучился я этим вопросом до тех пор, пока не догадался в какой-то ответственный момент истории точно, что не может быть в Китае такой реки, чтобы величием своим она превосходила нашу, российскую, и, следовательно, манящая названием и сущностью своей Хуанхэ брала исток у нас, аккурат на территории Российской Федерации, и только вследствие нашей пролетарской доброты и великодушного международного курса было позволено нашим трудовым народом пользоваться этой рекой и отсталым в политическом и ином отношении китайцам…

И снилась мне эта река каждую ночь, да так преступно занимала весь мой сон, что наутро я испытывал чувство не проходящей душевной вины, потому что в этот ночной момент, выходит, оставлял свой круглосуточный пост и по той причине не мог прочно контролировать доверенный мне дальневосточным комиссаром конвоируемый китайский элемент.

А элемент тот тем временем все больше разъедался на выбиваемых мной комбикормовых харчах, и в итоге этого непреложного факта раздобрел просто до недопустимого для рабочего класса состояния – так, что мне приходилось подталкивать китайцев в их широченные спины, если степь путем неожиданного изменения рельефа своей неровной местности решала устроить нам очередное испытание в виде трудного проверочного подъема.

На некоторых комбинатах я побывал уже по несколько раз, меня везде узнавали и выдавали провиант немедля и в полном объеме, понимая, что я все равно выколочу из них положенный харч путем отрывания пуговиц с ворота гимнастерки и самовольной порчи ткани тельняшки, которые я, используя иголку и нитку, добросовестно чинил после каждого посещения очередного питательного пункта. И сдавалось мне, что это путешествие есть ни что иное, как проверка руководством моей революционной самосознательности, испытание, имеющее целью выявить, достоин ли я новой жизни, осознал ли недопустимость своего прежнего поведения, когда подобно распоследнему буржую обжирался из чистых тарелок с золотыми каемками паштетами фуа-гра и прочими недопустимыми для рабочего человека гастрономическими крайностями, в то время как настоящему представителю нового мирового поколения надлежало питаться с газеты, хватая незатейливую экологическую еду пальцами, которые непременно должны быть желтыми от табака подобно циррозным водам красивой русско-китайской реки.