Евгения Сафонова - Шёпот листьев в больничном саду

Я не смогла бы сказать, стар он или молод: лицо его было лицом юноши, но с чертами куда тоньше и изысканнее моих девичьих — а тьма в глазах казалась древней, как сама вселенная.

Он стоял, глядя на меня, и улыбался.

А потом разомкнул губы — и я поняла, чей шёпот слышала в саду.

— Бедная девочка, — голос был тих и лёгок, как ветер.

Когда я моргнула, его уже не было.

Во время химий мне часто снились странные сны. Пугающе реальные. Поэтому я даже особо не удивилась: только пожала плечами и закрыла глаза.

Мне померещились крики где-то за соседней стеной — а потом, как ни странно, я сразу заснула.

Поутру медсёстры, зашедшие ко мне поменять капельницу, показались мне какими-то пришибленными. Впрочем, я не понимала, как они вообще могут быть не пришибленными, работая в таком месте. Когда меня впервые привезли в гематологическое отделение, я подумала, что теперь знаю, как приблизительно выглядит концлагерь.

Во всяком случае, его узники.

Мне привезли завтрак, и я покорно проглотила свою стерильную кашу. Вкуса я не почувствовала. Впрочем, может, его и не было.

Чуть позже пришёл мой лечащий врач, Владимир Алексеевич. Медсёстры звали его Вольдемаром, и я про себя — тоже. Врачу уже перевалило за пятьдесят, но он удивительно хорошо сохранился: пышные русые кудри, чуть тронутые сединой, улыбчивые морщинки в уголках губ, зоркий лазоревый взгляд поверх очков. Да и брюшка под халатом не видно.

Это было почти забавно, но он сам болел. И тоже лейкозом. До сих пор периодически уезжал на очередной курс лечения в Германию. А ведь если бы сам случайно не проговорился, ни за что бы не подумала.

— Ну здравствуй, Александра, — проговорил Вольдемар. — Как самочувствие?

— Тошнит, — ответила я. — Как всегда.

А чугунная голова, шум в ушах, мушки в глазах и общее ощущение, что по тебе проехался бульдозер — на это даже жаловаться не стоит. Это только первый день: дальше будет хуже.

После первой же химиотерапии я поняла, почему одно из лекарств называлось даунорубицином. И впрямь чувствуешь себя дауном.

— Ну, это мы исправим, — добродушно откликнулся врач, снимая с шеи стетоскоп. — Ну что, приступим?

Меня осмотрели и послушали. Проверили катетер, взяли кровь на анализы.

— Ну что ж, порядочек, — бодро произнёс Вольдемар и повернулся к медсёстрам. — Поставьте ещё зофран, двадцать четыре миллиграмма…

Я почти не вслушивалась в слова: предпочла вглядеться в его лицо. Сегодня весёлость врача казалась мне немного наигранной.

И тут пришибленность медсестёр и ночные крики встали на свои места.

— Что, Александра? — заметив мой взгляд, спросил Вольдемар.

— Владимир Алексеевич… — я замялась, — ночью что, кто-то…

Продолжение фразы застряло в горле.

Какое-то время врач молча смотрел на меня. Потом опустил взгляд.

— Мариночка, — тихо сказал он. — Сердце не выдержало. — Врач вздохнул. — Сейчас разбираются там…

Я вспомнила голубой платочек, томик Ахматовой и слёзы на щеках.

А сейчас вдруг оказалось, что тогда я видела Марину в последний раз.

Мне показалось, что из-под меня выдернули кровать: пока я ещё зависла в прежнем положении, но вот-вот рухну куда-то вниз.

Марине было всего двадцать пять.

— …так что заведующая отделением скорректировала всем лечение, — я вновь услышала голос Вольдемара. — Если всё пойдёт нормально, то это твой последний высокодозный курс.

— Последний? — я не поверила своим ушам. — Вы же говорили, будет семь!

— У тебя ремиссия, Александра. А после Марины мы не хотим рисковать, — врач решительно черкнул что-то в своей папке. — Было семь, станет пять. А дальше… будем посмотреть.

Когда он ушёл, я всё ещё лежала, тупо глядя на светло-зелёную стену.

Смерть всё время была рядом. Я понимала это. Каждый день где-то в этой больнице умирали люди.

Но все они умирали где-то далеко. Не так. Не так, что ты лежал с человеком в одной палате, а потом его вдруг не стало.

И, наверное, в этот момент я впервые действительно поняла, что могу умереть.

Скоро пришли родители.

Во время их визитов я ощущала себя бабочкой в банке. Со сломанными крыльями. Потому что могла только ползать.

Одна стена моего блока представляла собой огромное окно, не то стеклянное, не то пластиковое — через него мы и общались.

В пластике было два небольших отверстия, прикрытых огромными резиновыми перчатками. Сидя в маленькой комнатке, промежуточной между больничным коридором и моей палатой, родители могли сунуть руки в эти перчатки и прикоснуться ко мне. Ещё было специальное окошко, через которое передавали еду и вещи.

Вот и все доступные радости.

В общем, лежать в обычной палате мне нравилось куда больше, чем в блоке. Те, кого переводили сюда, зачастую не возвращались обратно.

— …нам сказали про Марину, — в маминых глазах стояли слёзы. — Ужас какой! Девочка же совсем! Как же муж её теперь…

Я не удивлялась, что маме это сказали. Она подружилась, казалось, со всеми врачами и медсёстрами в отделении. За чаем они пили мамины конфеты; выходя из больницы, красились мамиными помадами и душились мамиными духами. А на праздники Вольдемар получал от неё толстенький конверт. Врач никогда ничего не просил — но конверты брал. Мы не были богатой семьёй, но раз в два-три месяца родители находили десять-пятнадцать тысяч для очередного подношения.

Мама считала, что такими подарками уменьшает шансы на всякие врачебные ошибки. Таких, как заражённая гепатитом кровь, которую влили десяти больным, когда я только поступила. Тогда мне повезло, но не факт, что подобного больше не повторится. И это в одной из лучших больниц Москвы: нам крупно повезло, что мне выделили квоту на лечение здесь.

— …Машка про тебя спрашивала, — продолжала тараторить мама, — ты ей позвони вечером, она так волнуется! И Лёля с Лесей тут заходили…

— Как мило с их стороны, — пробормотала я.

Папа не вмешивался в разговор: просто смотрел на меня, улыбался и держал за руку. Сейчас меня ещё не раздражало прикосновение резины к коже — воспоминания о настоящих касаниях были слишком свежи — но я знала, что через неделю-другую начнёт.

— …а ещё Пашина мама о тебе спрашивала, — закончила мама.

Я поперхнулась воздухом.

— Вот уж нежданчик, — прохрипела я потом.

— Он-то сам чего? — спросила мама — с деликатностью человека, который собирается покопаться в чьей-то открытой ране. — Не объявлялся?

— Нет.

— Вот гад-то! А год назад я на него смотрела и думала…

— Лен, хватит тебе, — оборвал её отец. — Всё уже прошло и быльём поросло. Сашка и не переживает уже, — резиновая перчатка ободряюще сжала мою ладонь. — Правда, Саш?

Я только кивнула.

— Ничего, выйдешь отсюда — найдёшь себе другого! — решительно произнесла мама. — Это даже хорошо, что так случилось. А если бы поженились уже? Или если б нас не было? Осталась бы одна совсем…