Евгения Сафонова - Шёпот листьев в больничном саду

Он смотрит на меня, ожидая реакции — а я не знаю, смеяться мне или плакать.

Смеяться или плакать тому, что за два года наших отношений я не разглядела, каков мой жених на самом деле?

— Но я очень дорожу тем, что между нами было. И в любом случае останусь твоим другом, — добавляет он. — Можешь всегда рассчитывать на мою поддержку. Пиши, и я отвечу.

Я молча киваю.

И уже сейчас знаю, что никогда ему не напишу…

— Но у тебя остались подруги, — продолжил он. — Подруги и любимое дело. То, ради чего стоило поскорее выздороветь. В узких кругах вас уже любили, в более широких — уже заметили. Оставалось совсем чуть-чуть до желанного контракта, и тут — такой диагноз. Но ничего страшного, ты ведь выздоровеешь, и вы продолжите свой путь к мировой известности… ты ведь в это верила?

— Не надо, — прошептала я.

— А потом они в очередной раз тебя навестили. Для серьёзного разговора, — я слышала, как он улыбнулся. — Для тебя это было очень неожиданно? Странно. Могла бы сама догадаться. Зачем рушить судьбу всей группы, если можно просто найти тебе замену?

— …Саш, прости, но… — Лёля неловко комкает в руках букет белых роз, предназначавшийся мне — который нельзя проносить в асептический блок, — ты же сама понимаешь…

— Мы ведь так долго к этому шли, — добавляет Леся. — Все мы. Втроём.

— Конечно. — Я лежу на опостылевшей уже больничной кровати; мои глаза сухи, мой голос мёртв. — Понимаю.

Я снова смотрю на бумажки с печатями, которые они передали мне: разрешение на использование моих текстов.

Разрешение, для которого нужна только моя подпись.

— Я рада, что вам предложили этот контракт, — я тихо откладываю бумаги на тумбочку — и в глазах Леси появляется тревога. — И когда первый концерт?

— Через полгода. Хотят сделать какое-то грандиозное шоу, чтобы народ клюнул, — Леся небрежно отбрасывает с глаз длинную чёлку. Потом широко улыбается. — Если выйдешь к тому времени, билет в первый ряд тебе обеспечен.

— Билет… — я медленно поднимаю глаза. — Значит, петь с вами мне уже заказано?

Подруги переглядываются. В их взглядах — пристыженность клептоманов, схваченных за руку.

— Понимаешь, эта девушка, ну, твоя замена… она чья-то родственница, — мямлит Лёля, — и её отец как раз выступит отчасти спонсором…

— Может, если выйдешь, поговорим о том, чтобы добавить четвёртого, — бодро говорит Леся.

А я вижу, что она лжёт.

Хотя бы по этому маленькому словечку «если».

— Понятно, — я отворачиваюсь к стенке. — Что ж, поздравляю.

Я слышу за спиной неловкое молчание.

— Саш, — в голосе Леси проскальзывает раздражение, — ну что ты как маленькая! Семеро одного не ждут.

— Не надо, — но голос Лёли слишком тих.

— Даже если ты выздоровеешь, куда тебе на сцену после… — я знаю, что Леся окидывает меня взглядом, пытаясь подобрать нужное слово, — …после такого? Ежу понятно, что о карьере придётся забыть!

Я снова знаю, что она видит. Я выгляжу лучше, чем при встрече с Пашкой — но в сравнении с подругами похожу на полутруп. Их припухлые румяные щёчки — против моих заострившихся скул, искусно подкрашенные глаза — против моих ввалившихся синяков, аккуратные золотые локоны и пышные пепельные кудряшки — против моей лысины.

Наверное, если бы я была на их месте — я бы тоже не захотела, чтобы такое пело рядом со мной. Особенно в том мире, где от внешности зависит очень многое.

— А ты, значит, надеешься, что и мы за тобой ко дну добровольно пойдём! — в голосе девушки, которую я считала своей подругой, прорываются визгливые нотки. — Знаешь, во что папе обошёлся этот контракт? Сколько он бегал, чтобы эту встречу устроить? Порадовалась бы за нас, за то, что мы твоё дело продвигаем, а не…

Я медленно поворачиваю голову.

Я беру с тумбочки бумаги и ручку.

Я расписываюсь в положенном месте.

Я почти слышу, как подруги облегчённо выдыхают.

Мне кажется, что это не моя рука протягивает Лёле бумаги через специальное окошко в пластиковой стенке.

Я слежу, как Лёля, растянув губы в неловкой улыбке, убирает бумаги в сумку.

— А теперь — убирайтесь.

Мой голос еле слышен — но они слышат.

— Что? — видимо, на всякий случай переспрашивает Лёля.

Пульт от телевизора я нащупываю почти машинально — и он летит в прозрачную стенку вместе с моим криком:

— Я сказала, УБИРАЙТЕСЬ!

Когда пульт разбивается о пластик, они отшатываются. Потом Леся, гневно прищурившись, открывает рот — но Лёля молча хватает её за руку и выволакивает в коридор; а я утыкаюсь лицом в подушку, задыхаясь, давясь злыми слезами.

Позже бывшие подруги будут пытаться просить прощения, передавать через родителей билеты, писать мне смски и сообщения на электронную почту.

А я не отвечу ни на одно…

— Разве ты заслужила такого? — его голос ласкал нежной участливостью. — Посмотри на меня.

Я распахнула глаза.

Я посмотрела на него в упор.

Я смотрела, как он тянет ко мне бледную руку — и пыталась отодвинуться.

Но не могла.

Когда его пальцы касаются моего лица, я чувствую сухую прохладу его кожи.

Потом понимаю, что не могу пошевелить ни единым мускулом.

А ещё вдруг осознаю, что боль во рту, ватность рук и ног, тяжесть в висках — всё бесследно исчезло.

— Ты могла бы пойти со мной, — он берёт меня за руку — и я встаю с кровати помимо своей воли. — Ты могла бы пойти со мной, и всё это осталось бы в прошлом.

Он мягко привлекает меня к себе — а потом делает шаг.

Он кружит меня — словно бы в вальсе — и я не вижу уже ни светло-зелёных стен, ни белого потолка, ни опостылевшей больничной койки, ни гудящих ламп дневного света. Вокруг лишь бархатный, обволакивающий мрак, и иногда в вальсовых поворотах я замечаю далёкий квадрат тёплого белого света — будто открытое окно. Я не чувствую, как ноги касаются пола, и голова моя легка, необыкновенно легка…

Где я? Что я делаю здесь? Почему меня совсем не беспокоит незнание?

…а где я была до того?

Он замирает, и я вместе с ним. Пальцы его зарываются в мои волосы, мои пышные длинные волосы; не грубо, но властно тянут, заставляя вскинуть голову — так, чтобы я видела его глаза.

Мне чудится, что в глубине его зрачков вспыхивают и гаснут звёзды.

— Видишь? Совсем не страшно, — он касается ладонью моей щеки, проводит ногтем вдоль скулы, и меня вдруг бьёт дрожь — не страха, но странной, нервной, сладкой лихорадки. — Ты ведь ждёшь меня, — он говорит с проникновенными, низкими, страстными нотками, и его голос отзывается во мне — учащённым биением сердца, прерывистым дыханием из беспомощно приоткрытого рта. — Ты жаждешь меня.