Евгения Сафонова - Шёпот листьев в больничном саду

— А гематолог? — сказала я наконец. — Если она забрала анализы, почему не позвонила?

— Я задал ей этот вопрос, — папа не смотрел на меня. — Она забыла.

Какое-то время я молчала.

А потом рассмеялась.

— Саш? — отец недоумённо шагнул ближе.

— Ты делаешь всё, что нужно, — я захлёбывалась словами, прорывавшимися сквозь хохот. — Прислушиваешься к себе. Всегда подозреваешь худшее. Слушаешься врачей, чёрт бы их побрал. А потом всего этого оказывается недостаточно, — слёзы обожгли мои щёки. — О, да.

Папа всё ещё беспомощно топтался возле кровати, не зная, что делать — он до сих пор каждый раз терялся при виде женской истерики — когда в комнату вошла мама.

— Не могу дозвониться! Телефон выключен! — она раздражённо махнула рукой с зажатым в ней мобильным. — Сейчас буду звонить заведующей отделением… — потом посмотрела на моё лицо — и опрометью кинулась ко мне, прижав мою голову к груди, неистово баюкая. — Только не плачь, зайка, только не плачь! Не отстаёт от тебя эта болячка противная, ну ничего, мы ей ещё покажем, правда? Сейчас ещё пару курсов, она опять уйдёт, и тогда уже сразу на пересадку, с квотой, без квоты, неважно!

Я только кивнула, слушая, как стучит мамино сердце. Надёжно, уверенно, отбивая ровный пунктирный ритм.

Моё стучало так же. Пусть даже сжатое в тисках тревоги, страха и волнения, в тисках, похожих на те, что я чувствовала перед экзаменами, но стучало.

Вот только скоро могло перестать.

— Сейчас я им позвоню! — мама резко отстранилась и лихорадочно защёлкала клавишами старенького мобильного — будто каждая секунда на счету. — Если что, прямо сейчас тебя повезём. Пусть завтра утром начинают… — она прислонила телефон к уху. — Алло? Да, здравствуйте, Зоя Филипповна! Это вам мама Сашеньки звонит! Простите за беспокойство, но у Владимира Алексеевича телефон выключен, вот я и… — мама замолчала, слушая голос на том конце трубки. — Как уехал в Германию лечиться? Ухудшение? Тоже?! Ну надо же как… Да, Зоя Филипповна, тоже! У нас тут чэпэ, сдали анализы, девяносто тысяч лейкоцитов! Нужно срочно…

Мама осеклась. Растерянно заморгала.

— Но… Но как же…

Её робкие заикания тут же перебили.

— Вы не имеете права! — внезапно закричала мама громко и яростно. — Кладите её немедленно, или я… Алло? Алло?!

Она опустила телефон и уставилась на экран.

Я молча смотрела, как телефон летит в открытый дверной проём, чтобы где-то в коридоре разлететься на корпус, крышку и аккумулятор — а, может, и другие составные части.

— Трубку бросила! Сволочь! — мама почти визжала. — Суки такие!

— Лена, прекрати! — отец решительно тряхнул её за плечи. — Что случилось?

— Она отказалась! Они отказалась класть Сашку! — мама всхлипнула. — Сказала, мы вас выписали по месту жительства, там и ложитесь! Потому что она всё равно… девяносто тысяч сразу после терапии… у них статистика испортится…

Папа молча обнял её — ещё до того, как мама взвыла и затряслась в рыданиях — и прижал к себе. Потом беспомощно оглянулся на меня.

Он всё понял.

И знал, что я всё поняла.

Я откинулась на подушки, чувствуя, как разжимаются тиски вокруг моего сердца, как слабеет тревога, как исчезает страх, уступая место странному ледяному равнодушию. Равнодушию того, кто уже мёртв, только по какому-то недоразумению ещё дышит.

И почти слышала, как он смеётся за моей спиной.

На следующий день меня положили в районную больницу.

Можно было бы вызвать «Скорую», но родители решили отвезти меня сами. Всю дорогу я смотрела в окно машины, за которым, несмотря на апрель, землю белил редкими пятнами снег землю.

Я высматривала мать-и-мачеху, но её нигде не было.

В палату меня везли на инвалидной коляске. Наверное, можно было бы обойтись без неё, но я на самом деле была рада — ходить было тяжело. Да и головная боль уже не оставляла.

В коридорах тошнотворно пахло кислой капустой. Ободранный линолеум прикрывала выцветшая ковровая дорожка. В палате, где стены покрывала изрядно облупившаяся розовая краска, стояли четыре скрипящие железные койки: одну из них занимала полная седовласая дама, ровесница моей мамы, другая предназначалась для меня, а ещё на двух расположились две сухонькие старушки, которые не говорили и не вставали — лишь молча следили запавшими глазами. Из четырёх тревожных кнопок, расположенных над кроватями, работала только одна, и не моя.

Ещё неделю назад я бы и не подумала, что буду ностальгировать по своему асептическому блоку.

Меня положили в субботу, и никого из гематологов не было: отдыхали в законные выходные. У меня снова взяли кровь на анализ, потом пришёл дежурный врач. Потоптался в беспомощности, послушал, измерил температуру. Развёл руками.

— Ничем не могу помочь. Не мой профиль. Ждите до понедельника, — заявил он. — Тогда и лечение начнут.

Мама натянуто улыбалась, говорила, что всё не так уж плохо, и пыталась разговорить моих соседок. Папа бодрился, раскладывая мои вещи по ящикам тумбочки, и делал попытки меня рассмешить.

Я наблюдала за ними с жалостью.

На самом деле я бы предпочла умирать дома. Но родители верили, что меня ещё можно спасти, и мне не хотелось их расстраивать. К тому же здесь, должно быть, моё тело увезут в морг, а потом сразу положат в гроб, и маме с папой не придётся долго находиться рядом с ним.

Я решила принять неизбежное достойно, без глупых надежд. Без того бесполезного, лихорадочного цепляния за жизнь, которым я занималась последние три года.

Но иногда губы мои растягивались в ответ на очередную папину шутку, и сердце вдруг начинало биться сильнее. Сердце, которое не желало останавливаться. Которое желало биться ещё очень, очень долго. И тогда кровь стучала в висках в ритме странной, глупой надежды «а вдруг»…

Действительно глупой.

Сейчас я это понимаю.

Когда я услышала его в седьмой раз, была ночь с воскресенья на понедельник.

Все мои соседки уже видели десятый сон — а я лежала в обнимку с Машкиным медведем, которого взяла с собой в больницу.

Я слушала трио негромкого храпа и смотрела в потолок; глаза слипались, но уснуть мешал страх.

Это слишком страшно — засыпать, когда знаешь, что можешь не проснуться.

— Ты умираешь, — послышался тихий голос.

Я повернула голову: он стоял у моей койки, и свет фонарей, просачивающийся через жалюзи, бросал на его лицо полосатую тень.

— Я знаю, — прошептала я.

— Но всё ещё не хочешь уходить?

Он говорил тихо, но в голос — и ни одна моя соседка даже не заворочалась во сне.

Я отвернула голову.

— Наверное, в прошлой жизни я была страшной грешницей, — шёпотом сказала я. — А в этой жизни… вот… расплатилась. — Пересохшие, трескающиеся губы растянулись в улыбке. — Единственное, чего я не могу понять — почему я? За что?