Борис Батыршин - День ботаника

– Нож ей дай, нож! – прошипел Гоша. – Скорее, всё испортишь! Передумает же!

Егор протянул Наине нож. Свой, собственный, купленный на рынке. Широкий, слегка искривлённый, со следами ковки и согнутым вдвое череном вместо рукояти. Продавец называл его смешным словом – «куябрик».

Лезвие скользнуло по шее мертвеца. Потекла кровь, старуха ловко подсунула под багряную струю корыто, когда-то оцинкованное, а теперь проржавевшее чуть ли не насквозь. Струйка звонко забренчала по тонкому металлу. Егор замер, боясь пошевелиться – ему казалось, что всё это происходит в дурном сне.

Он не смог бы сказать, сколько на самом деле прошло времени. Струйки иссякли, превратились в отдельные капли; барабанный ритм сменился редкими щелчками по багровой, дымящейся поверхности, а потом по донцу подставленной Наиной глиняной плошки.

Егор считал капли. Зачем? Он и сам не знал, но их было ровно двенадцать – последняя кровь Алёши Конкина.

Наина проковыляла к стене, сняла с покосившейся полки кувшин. Маслянистая коричневая жидкость смешалась с кровью. Горечь полыни и ещё каких-то незнакомых трав на краткий миг перебил заполнявший подвал смрад.

Старуха низко наклонилась к лицу мертвеца, будто собиралась поцеловать его в губы – и уставилась мутными бельмами в глазные впадины, полные кровавой слизи.

Кислая муть подкатила к горлу. Егор обеими ладонями зажал рот, но Гошины пальцы, твёрдые, как старые корневища, стиснули его плечо.

– Терпи, парень, дальше будет хуже. Спугнёшь – повернётся, уйдёт, и всё будет зазря!

Лешак не соврал – стало хуже. Гораздо хуже. Наина достала из коробочки то ли высохшие стебельки, то ли скрученные из пакли жгутики, опустила в наполненные жидкостью глазные впадины, словно фитили в плошки с маслом, и зажгла от лучины. Проковыляла к столу, скрюченными пальцами обхватила голову Егора и с силой, которую трудно было заподозрить в таком тщедушном теле, нагнула к язычкам пламени, дрожащим в глазницах трупа.

Он пришёл в себя, сидя на трухлявом стволе дерева у подъезда заросшей проволочным вьюном двенадцатиэтажки. До дома с подвалом Наины было шагов сто, и Егор, как ни старался, не вспомнил, как лешак притащил его сюда, как усадил и сунул в руку фляжку.

Вода имела сильный железистый привкус. Он сам наполнял флягу – утром, из-под крана в общаге. Руки мелко тряслись, перед глазами стояла давешняя жуть – огоньки, трепещущие в глазницах мертвеца.

– Ну, что увидел? – Гоша приплясывал от нетерпения. – Давай, излагай, и подробнее, подробнее!

«…излагать? О чём это он?..»

Видение, явившееся в страшных огоньках, накатило мутной волной, словно сцена прямо сейчас разыгрывалась у него перед глазами.

…звука не было – только двое, беседующие на фоне светлой стены. Первый – студент, Лёша Конкин. Он что-то говорит – взахлёб, сопровождая слова суетливыми жестами. Выражение лица просящее, заискивающее, жалкое. Ему плохо, очень плохо. И… стыдно? Нет, он уже перешагнул через стыд и думает только о том, что собеседник может отказать. И тогда – конец.

Второй, высокий, широкоплечий, стоит, не шевелясь, руки сложены на груди. Предплечья защищены шнурованными кожаными наручами, выше локтя татуировка: перевитые стебли, унизанные цветками терновника. Одет в кожаную, прошнурованную на боках безрукавку, из-за плеча выглядывает рукоять какого-то оружия.

В ответ на очередную фразу здоровяк кивает и показывает студенту плоский кожаный футляр, из которого торчат то ли флаконы, то ли ампулы с разноцветными жидкостями.

Даже муть видения не в состоянии скрыть лихорадочный блеск глаз Конкина. Он вцепляется в футляр – вернее, делает попытку. Татуированный начеку, и от толчка в грудь студент отлетает на несколько шагов и падает. И не встаёт – ползёт на четвереньках к безжалостному визави, обхватывает колени, что-то объясняет, молит. Вытаскивает из кармана бумажку, разворачивает, трясёт, тычет пальцем в строки.

Но собеседнику неинтересно. Он смотрит не на бумажку, а на червя в человеческом обличье, копошащегося у его ног. В глазах ни капли сочувствия, лишь презрение и высокомерная скука.

Конкин оставил уговоры – скорчился на полу, плечи вздрагивают от рыданий. Татуированный тыкает его носком сапога, произносит короткую фразу – видно, как шевелятся губы – и швыряет парню коричневый кругляш. Тот перехватывает его на лету, прижимает к груди и смотрит снизу вверх, затравленно улыбаясь, уже готовый на всё. Здоровяк поворачивается, демонстрируя длинный, искривлённый клинок, висящий в ножнах за спиной, и уходит.

Занавес.

– Вот как… – проскрипел лешак. – Вот оно, значит, как… Сколько лет живу в Лесу, но чтобы так над человеком изгалялись, не слышал. А услышал бы – не поверил!

– Кх-х… что это было, а? – Егор, чтобы не упасть, обеими руками опёрся о ствол дерева. Перед глазами плавали цветные круги.

– Значит, всё-таки сетуньцы… – Гоша словно его не слышал. – Их человек дал парню какое-то поручение и знак, этот самый медальон. И пообещал в уплату эликсир. Знать бы ещё, за что?

– Кх-х… тьфу! – кисло-рвотный привкус, скопившийся во рту, не давал выговаривать слова. – Что за эликсир? Можно без загадок, а?

– Сетуньские эликсиры пробуждают в человеке всякие скрытые способности. Без них с тварями, за которыми они по Лесу гоняются, нипочём не справиться.

– А что, эти эликсиры такие ценные?

– Ещё бы! Никто, кроме сетуньцев, их варить не умеет, а чужакам они их не дают. Даже своим не дают, тем, кто на охоту не ходит. А ведь многие эликсиры – сильнейшие лекарства, если их употреблять с умом. Друиды, или Наина, уж на что доки в снадобьях, и те не умеют варить такие. На Речвокзале и ВДНХ за один флакон любые деньги сулят, да только никто не предлагает.

– Эликсиры, значит… – Егор сделал попытку подняться, покачнулся и снова сел.

– Они самые. И вот что, паря… – на лешачиной физиономии обозначилась неуверенность. – Ты бы помалкивал об этом, пока не разберёшься, что к чему? А то и вовсе забудь – нечисто тут, ох нечисто, печёнкой чую!

«…а у тебя она есть, печёнка-то?..»

– И Шапиро не говорить?

– Ему – особенно.

Поляна Серебряный Бор раскинулась на острове, в излучине Москвы-реки. К югу, на Крылатских холмах, в непроходимых кайнозойских чащобах, в тени древовидных папоротников бродили мегатерии, гигантские броненосцы и саблезубые хищники. Фермеры избегали здесь селиться – кому нужны такие неспокойные соседи, когда вокруг полно свободной земли? – так что холмы стали вотчиной учёных с кафедры палеонтологии МГУ.

Допотопной фауной мог полюбоваться любой желающий, не удаляясь от безопасной Поляны. К водопою напротив пляжа частенько выходил стегодон, гигантский предок слона, вооружённый четырёхметровыми бивнями, и вид девиц, загорающих, в чём мать родила, в паре десятков шагов от принимающего солнечные ванны великана, приводил публику в восторг. Палеонтологи, развернувшие на Поляне постоянную биостанцию, числились у Сергея в списке привилегированных клиентов – он в разное время немало перетаскал для них голов и шкур древних тварей. Случалось и водить за реку исследователей – один из них как-то под большой стакан, поведал о стоянке австралопитеков, найденной на «том берегу». Правда, утром он яростно открещивался от этих слов, ссылаясь на усталость и ядрёную филёвскую самогонку.