Колин Уилсон - Мир пауков. Башня и Дельта

Но, по крайней мере, объятый изнеможденным сном ум у него сейчас пассивен. Найл дал своей собственной жизненной энергии смешаться с энергией Милона, дождавшись, пока обе придут в резонанс. Это первое; дальше он успокоил расшатанные нервы и надломленную волю спящего, пока тот полностью не расслабился. Сложность заключалась в том, что Милон немногим отличался от ребенка. Свою жизнь он провел в уютном, ухоженном городе жуков, не испытывая нужды прибегать к своим глубинным источникам; теперь же он чувствовал себя разбитым и беспомощным. Вместе с тем нет худа без добра: на его ребячий ум влиять было удивительно легко. По мере того как дыхание Милона сделалось тихим и размеренным, его существо расслабилось и постепенно достигло того же вибрационного уровня, что у растения-властителя. Сила извне начала тихонько просачиваться в кровяное русло, пробуждая к действию его собственную жизненную энергию. Вот теперь было ясно, спящего можно спокойно оставить: исход предрешен. Кто-то потряс за плечо. Открыл глаза — Симеон.

— Еда готова.

Найл зевнул и, приподнявшись, занял сидячее положение.

Симеон протянул ему чашку с горячим варевом и толстый ломоть хлеба. Костер превратился в массу ярко тлеющих углей. Кто-то успел подбросить несколько свежих поленьев, сейчас займутся огнем.

— Я долго спал?

— Часа два-три.

— А мне поесть? — послышался голос из затенения. Симеон удивленно обернулся.

— Ты проснулся, Милон? Еды вволю. Тебе как — побольше?

— Я голодный, как зверь, — голос у Милона был внятным и твердым. Доггинз с Симеоном переглянулись. Симеон начал ложкой начерпывать варево в чашку.

— Ты лежи, я поднесу.

— Да чего лежать, належался уже.

Неожиданно для всех Милон появился к костру. Туника вся в складках, измятая, на голове чертополох, однако румянец возвратился на щеки. Милон неожиданно расхохотался.

— Это что еще за чучело? — он указал на шкуру животного.

— Вот его ты сейчас и попробуешь. Вид, может, и неказистый, но вкус неплохой.

Милон поднял чашку и, вытянув пальцами ножку, вгрызся в нее зубами.

— М-м-м, вкус отменный. Лучше крольчатины. Действительно, мясо странного создания напоминало орех и было нежное, как у ягненка.

— Ты как, мог бы отправиться завтра? — спросил Доггинз, будто невзначай.

Милон, жуя, размашисто кивнул.

— Было бы здорово. Мне здесь уже до смерти надоело.

— Отлично. Утром выходим.

Пока Милон ел, Симеон с Доггинзом пристально его разглядывали, не веря своим глазам. Какое преображение! Милон, не сознавая, что сейчас буквально вернулся с того света, ел с самозабвением оголодавшего ребенка.

Найл справился со своей порцией, допив до дна, завернулся в одеяло и лег. Не прошло и минуты, как он канул в глубокий сон без сновидений.

Когда открыл глаза, луна еще не сошла, но небо залилось предрассветной синевой. Остальные собирали уже мешки и скатывали одеяла; Найлу, очевидно, хотели дать поспать еще.

Рассевшись вокруг небольшого костерка, разговелись сухарями и фруктами. Когда высветило, начали подавать голоса птицы, и макушки деревьев зашелестели в предрассветном ветре. У Симеона и Доггинза вид был задумчивый; Найл понял, что размышляют, как-то их встретят дома. У Милона с лица не сходила блаженная улыбка — видно, предвкушал по возвращении что-то приятное. Манефон, вяло пожевывая, глядел перед собой и откликался лишь изредка, когда к нему обращались. Сердце у Найла сжималось от жалости при виде его уныло равнодушного лица.

— Ну, как порешили, каким путем пойдем? — осведомился Симеон.

— Тем же, что и пришли, наверное, — предположил Доггинз.

— Почему бы не прямо через низину? — спросил неуверенно Найл.

По лицу Симеона пробежала тень.

— Опасно. Там полно болотных гадюк, ортисов, клопов-упырей и вообще Бог знает чего, — он поглядел в сторону Манефона и глазами показал: мол, какой тут риск, со слепым-то на руках. Словно прочитав мысли Симеона, Манефон проронил:

— Ничего страшного, если и рискнете. Доггинз повернулся к Найлу:

— Ты что думаешь?

— Пожалуй, ничего не случится, если пойдем низиной, — после некоторой паузы ответил Найл.

Симеон перевел недоверчивый взгляд на Доггинза.

— Если Найл так считает, — рассудил тот, — то, пожалуй, я и возражать не стану.

Симеон пожал плечами. Во взгляде читалось: в таком случае, потом меня не винить.

Через десять минут вышли. Солнце к этому времени поднялось над макушками высоких хвойных деревьев, что на гребне холма. Болота и заросли вдали дышали туманом. Растение-властитель напоминало большое, обрамленное ниспадающими локонами лицо, смотрящее в сторону моря. Посмотрев на него, Найл ощутил приток неожиданной силы. Сила влилась в него, наводнив безудержным восторгом и внезапным видением окрестностей. Мелькнуло и кануло, но в уме возник ровный свет уверенности и возвышенной радости. Осознал Найл еще и то, что его отношение к чужеродной силе изменилось. Пару дней назад он считал ее какой-то разнузданной, грубой и неорганизованной. Теперь, понимая, что предназначается она не для него, он мог любоваться самим ее размахом так же беспристрастно, как, скажем, шумом ветра или морским прибоем.

Они теперь шагали на север, к морю, вдоль травянистой полосы, разделяющей высокий тростник и лес. Двигались цепочкой — впереди Симеон, за ним Доггинз, следом Манефон, с Найлом и Милоном по бокам. Продвигались медленнее обычного. Там, где встречались кочки или какой-нибудь куст, приходилось брать Манефона за руки и помогать. Предупредительность старались выказывать как можно реже: Манефон нервничал, убеждая, что при свете кое-что в общем-то различает. Но понятно, это он сам себе пытался внушить, что зрение возвращается: неуверенная поступь и отсутствие ориентации беспощадно выдавали его полную беспомощность.

Примерно через милю тростник сменился болотистым участком с лужами-загноинами и пучками колючей темно-зеленой травы. Почва под ногами стала мягкой и пористой, как губка. Изменился и вид у леса. Деревья справа пошли сплошь кривые, низкорослые. В обилии встречались колючие кусты, среди которых Найл распознал опасный мечевидный куст с плодами в желтых и лиловых крапинах. Тут и там на глаза попадался куст покрупнее, с желтыми мясистыми листьями и плодами темно-зелеными, в форме тыквы, каждый величиной с большой грейпфрут. Некоторые из тех плодов успели лопнуть от спелости, обнажая кораллового цвета мякоть с крупными семенами, а на землю капля за каплей сочился густой сиропистый сок. Запах был стойким и невыразимо приятным.

— Как они называются, не знаешь? — спросил у Симеона Найл.

— Нет. Но что-то они мне не внушают доверия.

— Почему же?

— Слишком хорошо пахнут.