Андрей Русанов - Главы Апокалипсиса. Начало

— Чего вертишься, как волчок? Все равно ничего, кроме дыры в земле, не навертишь… Хи–хи–хи! Жалкий человечишка.

— Ну вот, приплыли… — я затряс головой.

— Иди… Иди… — голос зашептал. – Хи–хи–хи…

— Убей… Иди… — добавился еще один голос… — С–с-с–с-с…

— Убей девчонку… — зашипел третий. – О–хо–хо–хо!

— Мясом этой самки ты сможешь долго питаться… — завыл четвертый. – Хррррр–хххх…

Зашелестел ветер, унося в небо золу.

Кровь ударила в виски, голова стала неимоверно тяжелой. Голоса слились воедино, а гул их нарастал с каждой секундой, пока не превратился в вой. Я упал на колени, из ушей, рта и носа у меня пошла кровь. Страх, чистый и концентрированный, захватил мою душу, начав пожирать ее изнутри. Тело выгнулось, я упал вперед, на руки. Из груди вырвался хрип. Перед глазами мелькнули какие‑то картины – до того жуткие, что даже, если бы я и попытался рассмотреть хотя бы одну из них, то тотчас сошел бы с ума.

Внезапно гул стих.

— Кусок мяса! Пища для червей! Ты ничто! ИДИ И УБЕЙ! Иди и станешь бессмертным! Плата за бессмертие – душа! – это был шепот. Нечеловеческий шепот. – Твоя или чужая… Принеси мне душу… Иначе мы заберем ее. Иди, сопля! Черви будут жрать твою плоть живьем! У тебя не будет кожи… Кислота растворит твои внутренности…

Я начал задыхаться. Сгреб пятернями землю. Земля была теплой. Не просто теплой потому, что была нагретой огнем, а теплой потому, что была живой.

Из глубины моего тела поднялась волна света. Она вышла из меня с диким гортанным криком, прочищая разум, разрывая на куски сковавший меня страх, наполняя ненавистью, наполняя любовью, наполняя теплом. Волна согнула меня пополам, я начал блевать черными кровавыми сгустками. Следом за светом пришла другая волна. Она дала мне силу. Я зарычал и начал подниматься с колен.

— Хрен вам, а не душу мою! – я сжал правую кисть в кулак, а левой ударил по сгибу с внутренней стороны локтя. Жест получился более чем красноречивым. – Хрен вам! Пусть я и лицемер с Ним, но со мной ВЫ будете считаться!

Я поднял крестик и, пошатываясь, пошел в сторону погреба.

Ощущение тревоги витало на границе моего подсознания…

— Эй! Погорельцы! Есть кто живой? Пустите погреться! – седой старик в фуфайке, ватных штанах, шапке–ушанке, да в валенках с надетыми на них самодельными снегоступами стучал вырубленной невесть где палкой в люк нашего с Танькой убежища.

— Не вовремя ты, дедушка, ой не вовремя… — я стоял позади него с двумя банками варенья в руках.

— Ежкин кот! Напугал‑то как! Так и Кондратий хватить может! – дед, мне показалось, радостно сверкнул глазами. – А я уж думал, и тут одни мертвецы. Они, мертвецы, сейчас повсюду ходють… Чего уставился! Живой я! Отворяй ужо. Чайку попьем! Чай – он нужон… Без чаю никуды…

— Какие мертвецы, какой чай? Дед, ты чего? Белены объелся? Или укололся чем? У нас и поесть‑то нечего, а чая отродясь не водилось.

Дед просто и легко сбил меня с толку своей болтовней, чем был явно доволен.

— Мертвые… А чай липовай. Да не боись, открывай. Вона он…Чаек–та,… — дед снял со спины старый солдатский мешок и поднял над головой. – А вона у тебя да чайку вареньице.

Старик широко улыбался своим беззубым ртом, на щеках отчетливо проявились ямочки. Эта добродушная улыбка, борода лопатой да морщины вызывали доверие и полностью обезоруживали. Кажется, я где‑то уже видел этого деда… Только где?

— Ну–ну… Вокруг война, а они тут мирно базарят… — позади меня, метрах в пяти, вальяжно облокотившись на дерево, стоял здоровенный детина – лицо изуродовано длинным широким шрамом. Одет он был как партизан из советского фильма, только вместо трофейного шмайсера на груди красовался автомат Калашникова. Да ордена Ленина и медали «За отвагу» на груди не хватало. Детина жевал спичку, гоняя ее из одного уголка рта в другой, руки лежали на дуле и прикладе автомата… — Дед, ну‑ка тащи сюда свой рюкзак, да поживей! А ты, — детина кивнул в мою сторону, — поставь банки и отойди‑ка в сторонку, да так, чтоб тебя видно было. НУ, ДЕД! Ты че, глухой? Родина в опасности, говорю!

— Не нукай, чай, не запрягал, — голос деда звучал как‑то глухо, а смотрел он как‑то странно, будто сквозь «партизана»… Страшно смотрел. И еле слышно добавил: Нехристь…

— Да открыто, заходи дедушка, — из люка показалась Татьяна. Моментально оценив ситуацию, взвизгнула и юркнула обратно вниз.

— О–о-о–о-о! Баба! – похотливо выдал «партизан», двинулся вперед и, как‑то довольно выдохнул: Жива–а-ая баба!!!

Дальше все происходило, как в замедленном кино.

Краем глаза я увидел короткое движение деда, отпустил банки и, пока они падали, прыгнул в сторону здоровяка. Грохота выстрела я не слышал – будто во сне увидел пролетевшую мимо, со стороны деда, здоровенную пулю. Увиденное вызвало во мне массу новых и непонятных ощущений, среди которых преобладало удивление. Как такое возможно? Про себя успел отметить, что это красиво, безумно красиво. Когда я коснулся земли, мужик, напротив, от нее оторвался: его сложило пополам и швырнуло о дерево, на которое он недавно опирался. Я вставал из кувырка, а вражина уже визжал и сучил ногой. Я схватил лежавший рядом с ним АК и инстинктивно ударил прикладом по лицу. Не думал, что таким способом так легко можно размозжить череп. Не думал, пока не увидел. Приклад с хрустом вошел в лицо. Правый глаз вывалился наружу, изо рта с хлюпаньем полилась черная кровь, зато визг прекратился.

— Злой ты, внучок…

И когда только дед успел подойти ко мне? Ведь у меня опять включилось зрение, позволявшее видеть все вокруг, а время замедлилось.

— А ты, дедушка, добрый, — съязвил я, показывая на тело, которое булькало и хрипело. Сильно пахло калом.

— А я, внучок, добрый… — дед усмехнулся и присел к телу. – Вона сколько добра‑то…

Пока я обдумывал дедову фразу, он уже, кряхтя, снимал с гостя портупею. Дедов обрез исчез так же непонятно и незаметно, как и появился.

— Подсоби‑ка дедушке… Ему‑то ужо, поди, все одно…

Вместе мы перевернули детину. Спина была сплошным кровавым месивом – пуля просто вырвала огромный кусок мяса, когда выходила из тела… Все было, словно во сне. Мы с дедом обыскивали условно–живое тело, которое трясло в предсмертных судорогах. От всего происходящего мне стало не по себе. Да еще дед задумчиво достал из‑за пазухи заостренный прут, и пока я думал, что он собирается с ним делать, воткнул в грудь телу. Молча. Ни одна мышца не дрогнула на лице. Тело дернулось последний раз и обмякло… «Как мясник какой‑то», — промелькнула мысль. Старикан сам себе задумчиво хмыкнул.

— Прости, Господи… — пробормотал про себя дед, продолжая лазить по карманам трупа. — Прими душу раба Твоего грешнага…