Андрей Русанов - Главы Апокалипсиса. Начало

Непонятная вереница сменяющих друг друга картин: тут и чудища (Гигера), и куб (Эшера), и многие–многие другие. Вот Чужой объясняет мне принцип куба, разворачивает его, разбирая на грани во всех плоскостях, я понимаю, что он разворачивает пространство. Мозг не в силах вынести подобное из‑за навязанных с самого детства стереотипов, и вот я уже бреду по зеленому, залитому солнцем лугу. Справа бежит, блестя волнами, ручеек. Вокруг растут незабудки… Легкие облачка, не создавая тени, плывут по голубому–голубому небу и кажется, что оно, небо, вдалеке сливается с незабудковым лугом. Легкий ветерок играет в моей гриве, перебирает каждый волос. Ласково гладит. Ручеек вливается в чистейшую реку – я вижу маленького окунька на трехметровой глубине и хочу до него дотянуться. Появляются птички, и вот я уже бегу наперегонки с ласточками, обгоняя ветер. Я лев. Мои лапы уже почти не касаются мягкой шелковистой травы, я лечу.

Ветерок ласково обдувает лицо. Открываю глаза… Кусок бумаги мешает осмотреться. Я на гамаке… Вот так номер… Начинаю вспоминать вчерашнее рандеву, мысли начинают освобождаться от паутины снов. Я встаю, надеваю тапочки, иду в ванную… Стоп!

С трудом раскрываю слипшиеся веки.

Теперь я точно не во сне. Чуть не падаю с гамака. Достаю бутылку с минералкой, смачиваю горло, потом делаю большой глоток… Вот так вот, странно! Но у меня никогда не было таких реальных снов. Я ущипнул себя за руку – больно! Встряхнул головой. На часах шесть утра. Какая рань… Задумчиво сказал: «Куда ночь, туда и сон».

(Так обычно отменяю плохие сны, дабы они не исполнились.).

За ночь пыль осела больше и теперь видно на относительно большом расстоянии. Вокруг хаос, но пора идти, тем более, что где‑то вдали слышатся чьи‑то крики…

Мне повезло, кажется, я нашел людей.

Я по–прежнему не понимал, где явь, а где сон. Да и явь в свете последних событий воспринималась совсем не однозначно. Дурной сон сам собой превратился в обыденность, а то, что несколько дней назад казалось рутиной, сейчас было самой желанной мечтой, в которую я жаждал окунуться с головой. Все настолько резко изменилось, приняло странные, новые формы, смешалось с невероятным и невозможным… И эти сны… Или все же не сны? Как сон может быть столь реальным, что заставляет спутать с собой реальность… И что такое реальность? Уж не совокупность ли стереотипов, навязываемых нам с детства? А может, елка – это вовсе и не елка, и не дерево, и не зеленое? А может, это жидкая розовая береза? Какая же ты, на самом деле, Реальность?

Суровая. Жестокая… Нет… Просто Реальность… Такая, какая есть, такая, какую привыкли мы видеть в кино, о которой привыкли читать в книгах… Та, о которой мы мечтали, о которой иногда фантазировали, в которую играли, о которой разговаривали… Та, которую сами и создали и в которой жили. И не была она ни суровой, ни жестокой – это была обыкновенная реальность. Та, которая теперь окружила нас, сказав: «Вот я! Идите ко мне! Вы создали меня, теперь я создам Вас! И нет Вам пути обратно! Потому как задаток заплачен сполна!»

Размышляя на различные темы, я вышел на бывший проспект Франциска Скорины. Отчетливые крики слышались справа, со стороны площади Якуба Колоса, менее громкие слева, со стороны нулевого километра и «Паниковки», сквера, в центре которого стоял самый старый в городе фонтан – мальчик и лебедь. «Паниковский, отпустите птицу!» — так фраза из «Золотого теленка» Ильи Ильфа и Евгения Петрова, благодаря композиции фонтана и острому языку простого народа, дала имя скверу, ставшему одним из излюбленных для молодежи мест в городе. Так, вновь задумавшись, я повернул налево и вскоре вышел к Площади Победы… Вернее, к тому, что от нее осталось.

Огромный котлован зиял на месте, где недавно возвышалась стела… Все выглядело точно так же, как и у универмага Беларусь, только не хватало воды. Вокруг, сколько хватало глаз и позволяла видимость, сидели и лежали люди. Им было явно не до меня.

Осознав увиденное, я сильней взялся за лямку сумки, что висела через плечо, а второй рукой сильней сжал трубу. Помыться бы сейчас или хотя бы стряхнуть пыль и пепел, что превратили меня в седого старца с серой, мертвой кожей. Так и шел, смотря перед собой, но не видеть ужасов просто не мог.

Мужчина лет сорока смотрит в никуда, прижав к себе бездыханное тело ребенка лет десяти. Обняв, пытается защитить от всего мира, оградить от смерти, которая уже давно прошла тут, забрав дитя с собой. Он не рыдает, не плачет, просто смотрит перед собой стеклянными глазами. Слегка покачивается вперед–назад… Одет в бывший некогда черным, теперь серый, весь в разводах, с оторванным рукавом, пиджак. Штаны порваны и превратились в лохмотья. На ноге довольно большая, но уже почти сухая рана. Рядом лежит труп женщины. Из видимых повреждений – открытый перелом ноги. На ноге жгут… Не смертельная рана стала смертельной…

Переступаю еще через одну женщину, лежащую с неестественно вывернутой за голову рукой… Так можно вывернуть только расслабленную руку и это довольно больно… Но боль уже оставила это тело, впрочем, как и жизнь… Лежала ли она здесь до того, как сюда пришли выжившие, или ее сюда принесли еще живую?…

Парень с обмотанным какой‑то тряпкой остатком руки. А вот и недостающая часть – он тупо смотрит на нее, пытается сгибать пальцы уцелевшей рукой. Сколько же он так сидит? Какой у него пустой взгляд…

Вокруг бумага, окровавленные тряпки, бинты. Пахнет кровью и еще чем‑то, что заставляет собраться в горле комку и затуманить сознание ровно настолько, чтобы не сойти с ума. Трупы, трупы и еще раз трупы вперемешку с живыми, что, точно зомби, бродят среди мертвых в поисках знакомых или чего‑то еще, понятного только им самим, просто сидят, лежат или же мечутся с криками от одного тела к другому.

Девочка, плача, зовет маму, пытается до нее докричаться, просит проснуться. А мама спит. Спит вечным сном… Ее вены вскрыты от локтя до кисти, видимо, она была медиком – знает, как правильно вскрывать вены… Жаль ребенка…

Два мальчика лет семи–восьми дерутся из‑за машинки. Покалеченный отец безрезультатно пытается здоровой рукой их успокоить. Дети дерутся молча, отец тоже молчит. Подхожу ближе – у всех в ушах видна кровь…

Справа лежит окровавленный парень лет двадцати со сломанными руками и кровавым пятном на рубашке в области живота. Ему уже кто‑то помог и прекратил страдания – на шее затянуты узлом женские колготки. Бедняга, возможно, был против, но что можно сделать сломанными руками, когда ты не можешь двигаться и тебя душат?

Костер из досок, вокруг стоят три человека и смотрят на огонь. Рядом лежит человек. Лежит слишком близко от огня и ничего не может с этим поделать, только смотреть, как пламя пожирает его плоть и нечеловечески орать. Почти беззвучный вопль, переходящий в визг – тихий и гортанный, — просто у несчастного давно закончились силы кричать, он хрипит. Троице явно наплевать на обреченного, да и чем ему помочь – не запихнуть ли в костер, чтоб не мучился… Именно так они и поступили. Человек, которого они сожгли, не сопротивлялся вовсе, а, скорее, был рад закончить свои мучения… Всем на все наплевать… Новый закон… Хотя… Все новое – хорошо забытое старое. А главное, бросали они его в костер так, будто делали это не в первый раз.