Андрей Сенников - Пока мир не рассыплется в прах…

— Что происходит? — спросил Федор, казалось, его голос тоже состарился.

Старик сел, тяжело опираясь о край каталки.

— Мы мертвы, — сказал он. — Мертвы с той самой минуты, когда случилось ЭТО…

Он махнул рукой в сторону заколоченного окна. Помолчал…

— Я не знаю тонкостей, я просто хирург районной больницы заштатного городишки, не генетик, понимаешь?

— Нет…

— Человеческий организм состоит из многих типов клеток. Разные ткани — разные клетки. Они постоянно обновляются и тоже с разной скоростью. Время жизни — неодинаково. Клетки умирают и повреждаются от внешних воздействий: ионизирующего излучения, питания, условий жизни, токсинов и так далее. Организм отторгает мертвые клетки либо частично поглощает их фагоцитами и использует как строительный материал для замены и заполнения пробелов, понимаешь? Мы стареем потому, что организм теряет способности к возобновлению: код ДНК в ядре клетки с каждым повреждением и восстановлением перезаписывается, но с ошибкой…

Он замолчал. Язычок пламени в лампе затрещал…

— Теперь мертвые клетки ведут себя несколько активнее, — он вновь засмеялся скрипучим смехом, и внезапно оборвал его, глядя на Федора затуманенными глазами. — Они вообще себя странно ведут, и можно только гадать, на что и как это влияет. Совершенно иная биохимия… М-да. Очевидно, фагоцитоз ускоряет процесс. Лейкоциты крови, что боролись с бактериями в твоей ерундовой ране, погибали и тут же переходили на сторону врага, понимаешь? Возможно, ты этого не чувствовал. Возможно, побочная реакция процесса — анестетический эффект. Возможно все! Понимаешь?! По радио все еще говорят, ЭТО — вирус. Вакцину вот-вот найдут… Жалкая, беспомощная ложь!

Он закашлялся. В легких сипело и свистело.

— А что тогда? — спросил Федор.

Старик перевел дух и пожал плечами.

— Не знаю, — сказал он. — Какая разница? Что-то сдвинулось в фундаменте. Изменился основополагающий закон Вселенной, может быть. А на белковых формах он «выспался» именно так. Там, — он снова махнул рукой в стену, — не ходячие мертвецы. Миллиарды колоний новой клеточной жизни. Да, ограниченной сроками распада и тления, но жизни, чья единственная программа — превращение всего вокруг в свое подобие: без злобы, ненависти, жажды убийства, голода. Без мысли и оправданий… До конца времен, пока весь мир не рассыплется в прах…

— Ну и топай к ним, теоретик… или удавись, — сказал Федор, ему стало противно до тошноты, но он верил человеку, который так безжалостно его искалечил. — Чего ты тут прячешься? Один бывший сержант говорил: «Если не можешь изменить правила — прими их»…

Старик посмотрел на Федора с интересом.

— Да, да, — кивнул он. — Именно так. Но я не могу, у меня близнецы на руках…

Федор вспомнил маленькое личико, скорбный рот, костыли…

— Убей их сам, — посоветовал он, закрывая глаза. Он больше не чувствовал правую ногу, боль вспучилась на конце культи, как гигантский нарыв. — Избавишь от… всего.

— Нет, — услышал Федор. — Нельзя. У них есть шанс, и… я не могу предать память жены. Она собой пожертвовала, чтобы они жили…

Федор рассмеялся. Неожиданно для себя рассмеялся, может, боль заставила его.

— Глупо, — сказал он и посмотрел старику в глаза.

— А вот и нет! — тот слюняво заулыбался, у него не хватало половины зубов.

— Что?

Старик качал головой, словно китайский болванчик. Потом принялся раскачиваться на стуле всем телом, мечтательно прикрыв глаза.

— Нет, нет, нет, — бормотал он. Тощая, морщинистая шея в распахнутом воротнике ковбойки вызывала непреодолимое желание сдавить ее пальцами.

— Заткнись!

Старик замер и выпрямил спину. Тонкие полупрозрачные веки опустились и поднялись, улыбка сделалась шире.

— Ты просто не знаешь, — сказал он. — Они наши единственные дети. В восемь месяцев от роду у них обнаружили симптомы прогерии. Знаешь что это? Синдром преждевременного старения, редкое генетическое ненаследственное заболевание, — он пошевелил тонкими птичьими пальцами. — Во всем мире не больше сотни случаев.

Он выглядел так, словно рассказывал анекдот.

— За один год они старели лет на десять-пятнадцать. Жуткое, невыносимое зрелище. И ничего нельзя сделать. И никто не виноват. К восьми годам у них уже имелся полный букет старческих болезней: от катаракты до полиартрита; морщинистая кожа; волосы выпадали. Когда случилось ЭТО, они уже не могли самостоятельно передвигаться, слишком больно. Не могли обходиться без постоянной врачебной помощи. Я не мог смотреть им в глаза…

Он замолчал, повернул голову и прислушался. Тишина поползла из углов робкими тенями. Барабан за потолком начал выбивать ритм. Боль выкручивала руки, ломала уцелевшие суставы, она подсказывала Федору, что будет дальше.

— Хочешь сказать, что… сдвиг все в них исправил? Вылечил…

Улыбка старика увяла. Федор обрадовался, его мозг купался в лужице боли и плевать хотел на сантименты.

— Да. Представь себе… — сказал старик просто и поднялся. — Они выздоравливают. Они будут жить…

Он подрегулировал капельницу.

— Как долго? — усмехнулся Федор, во рту вновь стало солоно. — Они обречены, ты знаешь.

Старик молча пошел к выходу. В дверях он остановился, взялся за дверную ручку.

— Может быть, но я хочу, чтобы они жили. Я все сделаю. Все, что угодно, как и моя жена.

— А что она сделала?

— Ты узнаешь со временем… — он открыл дверь, но не уходил. Стоял и смотрел в угол. — Что бы ты ни думал, я благодарен тебе за помощь…

Из коридора в комнату проник странный аромат. Сердце Федора забилось чаще, он нахмурился, ноздри жадно раздувались. Запах будоражил, вызывал знакомое, но подзабытое ощущение. Рот наполнился слюной. Взгляд Федора встретился с глазами старика. Он держал лампу в руке, дрожащие отсветы плавали в черных зрачках. Потом старик кивнул.

— Безопасен не только пепел, — он усмехнулся. — Термическая обработка при соблюдении определенных условий тоже помогает.

Он вышел в коридор.

— Я варю его в автоклаве, — сказал старик из полумрака. — На вкус — не так уж и плохо…

Дверь закрылась.

Темнота прильнула к Федору, накрыла лицо удушливой ладонью. Барабанный ритм рвал голову, как минометный огонь. Он задергался, каталка опасно закачалась, покатилась на невидимых колесиках, но устояла. Ремни тоже выдержали. Федор бешено вращал запястьями и тянул, кисти намокли горячим, боль грызла огрубевшую кожу, но вяло — нехотя. Запах забил ноздри, слюна наполняла рот, словно открыли кран. Он выталкивал ее языком прямо на подбородок, плевался, словно юродивый. Мыль о том, чтобы проглотить ее, казалась отвратительной. Кровь ухала в голове, сердце бесновалось. Рот вновь наполнялся влагой. Копчик вдруг всеми силами возненавидел то, что заставляло тело истекать слюной по самому себе, лишь бы только жить. Жить в мире, в котором само понятие жизни утратило прежний смысл…