Дмитрий Захаров - Репродуктор

В кабинете Сергея Ринатовича было сумрачно из-за плотно закрытых жалюзи. Верхний свет не горел, и только две странные настольные лампы-штыри позволяли разглядеть обстановку. За огромным столом, напоминающим формой меч без рукояти, стояло никак не меньше трех десятков стульев. Циклопическое кресло хозяина кабинета вырастало из-за перекладины «меча» и будто бы висело в воздухе. В кресле восседал Сергей Ринатович.

Появившись на пороге, Аля тут же прикрыла за собой дверь: ей показалось неуместным впускать свет в этот сумеречный короб.

— Проходите и садитесь, — подал голос Самербеков. Он внимательно разглядывал пришедшую, слегка сощурившись.

Аля послушно подошла. Вблизи заместитель начальника выглядел маленьким, лысоватым и очень усталым человеком без шеи; грузные, заросшие бакенбардами щеки, казалось, лежат прямо на плечах.

— Будем говорить, — с какой-то непонятной интонацией, не то вопросительной, не то утвердительной, произнес он. — Вы представляете, во что нам обернутся ваши выходки?

Аля молча опустила глаза.

— Я вас совершенно серьезно спрашиваю. Или вы говорить разучились? Так можно и научить заново, даже не думайте, — замначальника изобразил многозначительную паузу, после чего, поерзав в кресле, вдруг как будто выключился — отвернулся в сторону от Али, откинулся назад и закрыл глаза.

Аля подумала, что Самербекову стало плохо, но беспокоить его побоялась. Она сидела все в той же пристыженной позе. Так прошли сначала пять, а затем, наверное, и десять минут — точно сказать было трудно, Аля даже украдкой не смела взглянуть на часы.

Наконец Сергей Ринатович ожил.

— Значит, так, — сказал он будничным тоном, словно только что говорил двадцать минут кряду, — я тебе вот что посоветую, девочка. Сейчас быстро напишешь мне заявление… Ты сколько у нас работаешь?

— Четыре месяца.

— Напишешь, что четыре… нет, три месяца назад ты начала общаться с людьми из порта. Они убедили тебя провести мелкую диверсию и бросить тень на работу департамента. Напишешь, что вся эта идея с медведями была тебе продиктована… Ну? Бери вон бумагу и пиши.

От накатившего на нее ужаса Аля потеряла всякую возможность что-либо воспринимать. Слова заместителя начальника гулко грохотали, она же слышала только мерный рокот, сквозь который прорывались только отдельные звуки.

— Ты меня слышишь? — поинтересовался Самербеков.

— Я не знаю, про какой порт вы говорите, — прошептала Аля.

— Ах не знаешь… Тогда быстро пошла на рабочее место и по пути напрягла память! Через два часа вернешься с воспоминаниями и заявлением по собственному. Вкусила?..

Виолетка сидела на подоконнике — на почтительном отдалении от самербековского кабинета.

— Ну что? — спросила она, спрыгнув, как только Аля выбралась на свет.

Та помотала головой.

— Так плохо? — ужаснулась Виолетка. — Что сказал-то?

Аля призналась, что ничего не поняла. Она спросила про порт, но Виолетка тоже ничего не знала. Надо было посоветоваться с Мартой, но тут выяснилось, что Варвара требует сначала пройти какой-то тест у психолога департамента.

— Это зачем? — изумилась Аля. — Хотят проверить, ни трекнулась ли я здесь?

Виолетка пожала плечами.

Герману снилось, что он стоит в очереди за солнцем. Ему шесть лет, на нем панама и голубые шорты. Мама отправила его совсем рано, и на улице еще прохладно. Мятая желтая бочка — почему-то с надписью «Масло» — заняла позицию на углу Энтузиастов и Литовской, а к ней уже выстроилась очередь из жителей ближайших домов. В руках у них бидончики, трехлитровые банки и пластиковые канистры. Впереди Германа стоит тетка в красно-цветочном платье, а сзади — дед с длинной бородой поверх застиранной армейской гимнастерки.

— Двух литров не хватит, — говорит дед кому-то за своей спиной. — Не. Тут такое дело — не окрошка же. Надо три…

Зазвонил телефон. Открыв глаза, Герман еще несколько секунд соображал, где находится, а потом отбросил одеяло и нащупал ногой стоящие около кровати тапки. Он доплелся до кресла, откуда раздавался телефонный клекот, и попробовал на ощупь найти трубку. Это получилось не сразу: прежде чем ее обнаружить, Герман выгреб из-под подушки кресла несколько монет, фантик и какую-то книжку. Когда он все же сказал «да», выяснилось, что к телефону можно было и не подходить.

Звонил брат Германа, он сначала делал вид, что хочет просто поболтать, но очень быстро сдался: Борису нужна была справка о прописке в квартире родителей и Борису нужны были деньги.

— Денег нет, — предупредил Герман, — я тебе серьезно говорю. Справку завтра сделаю, а деньги ищи сам.

— Совсем нет? — недоверчиво поинтересовался Борис.

— Совсем.

Брат принялся что-то задумчиво насвистывать в трубку.

— Может, тогда продать чего? Позарез ведь надо.

Герман вздохнул:

— Боря, мама для твоего «позареза» продала что только можно. Я в это не играю. Уже взрослый мальчик, сам выкрутишься.

— В тюрьму сяду, — весело сообщил Борис.

— Все в тепле будешь. Счастливо.

Он взял с полки будильник, убедился, что еще два часа можно спокойно себе спать, и снова забрался под одеяло. Сон, однако, уже не шел. Герман принялся думать про брата, вспомнил историю, как тот унес из дома его магнитофон, и пришел в полнейшую ярость.

— Говнюк, — сказал он, садясь на кровати, — вот не дал же поспать…

Умывшись, пошел варить кофе. Телефон еще дважды звонил, но Герман не стал повторять ошибки и остался на кухне. Позавтракал наспех приготовленной овсянкой, кофе и сыром. Потом включил телевизор и по несколько минут посмотрел каждый из трех каналов.

Мысль о Борьке не шла из головы. На кой черт ему справка понадобилась? Герман вернулся в комнату, выдернул телефон из розетки и принялся потрошить шкаф: все же надо найти Борькины бумаги, а где они лежат — поди разберись. По ящикам были разбросаны инструкции от бытовой техники, поздравительные открытки от родственников, коммунальные квитанции, какие-то распечатки с прошлой работы, договоры, а кроме того, фотоальбомы и коробки с мамиными вещами. Все лежало вперемешку и без какого-либо смысла.

Среди прочего Герман обнаружил свой значок часового Старосты, марки с военными дирижаблями и увеличительное стекло. Ни одной Борькиной бумаги не наблюдалось. Наконец с нижней полки Герман вытащил бледно-голубую папку: в ней лежат мамины документы и фотографии. Не исключено, что разная ерунда, оставшаяся от младшего брата, тоже там.

Он расшнуровал грязновато-бежевые тесемки. Сверху лежали шесть фотографий разного формата. На самой большой мама, Герман и Борька сидели под пальмой: Герман в богатырском шлеме и красном плаще, Борька — в перьях и с томагавком в руках. На двух других снимках мама стояла вместе с какими-то своими подругами. На оборотах было написано: «Москва. Галя, Вера и я. 07.07». Еще на одном фото — совершенно выцветшем — на берегу неспокойного моря стоял дед. Молодой, лет, может, сорока. Рукой он показывал в сторону корабля под странным флагом неизвестного Герману государства: флаг был наполовину синий, наполовину белый или желтый, теперь уже не определить. Оставшиеся две фотографии были портретами Германа и Бориса, такими же, как на школьных виньетках, только побольше. Герман помнил, что его снимали после девятого класса, а Борьку, наверное, раньше, может, в седьмом.