Дмитрий Захаров - Репродуктор

Под фотографиями лежали завернутые в полиэтиленовый пакет квиточки, чеки и банковские выписки, мама зачем-то старалась их сохранять. Здесь же в отдельной прозрачной папке прятались почетные грамоты и наградные листы деда. Сначала Герман хотел их порвать и выбросить, но потом передумал: пусть останутся на память, может, кто-нибудь прочитает и ужаснется.

Дед был архитектором-проектировщиком, начальником бюро. Того самого бюро-17, которое разработало комплексы реадаптации. Вроде бы даже по инициативной заявке.

Дед проектировал бараки и рабочие загоны, исправительные залы и кельи. А еще конструировал мебель, пристяжные цепи, упряжь, повозки, строгие намордники. Это был большой, прямо-таки всеобъемлющий заказ. Ну и ямы в нем, конечно, тоже были. Герман потом долго изучал чертежи в краеведческом — через отвращение, через ползавший по спине ужас.

Первые два года комплексы использовали только для медведей, но потом в реадаптацию стали включать и своих служащих. Второй Староста настоял, а дед не стал спорить и взялся перекраивать свои чертежи, больше всего похожие на концепт-реквизит ада, под новые габариты.

Его дважды награждали за новые разработки, в том числе за низкопольный гидрокомплекс Еканова, ту самую «мокрую яму». И еще за успехи — за это дали целых четыре грамоты (не факт, что все сохранились). А потом вроде даже орден был.

Вспомнилась парадная фотография, которая когда-то стояла у матери на комоде: дед скромно улыбается в усы, а его за плечи обнимает пухлощекий крепыш в ярко-синем пиджаке — управделами Старостата. Они в каком-то ангаре, где по стенам висят непонятные детали, кругом рабочий беспорядок — может, и намеренно наведенный. Не сразу заметишь, да и приметив, засомневаешься, только справа от деда виднеется край шкуры…

Дед работал к западу от города, сейчас там ничего, кроме Полей, но раньше стояли огромные, рыжие коробки заводов. Мать говорила, что дед хотел переехать еще дальше, на старые федеративные земли. Но туда так никто и не перебрался. А теперь и не помнят про тот нацпроект.

В комнату заглянул Сергей, смерил скептическим взглядом разбросанные бумагами и сказал «мя». Без какого-то смысла. Скорее всего, поздоровался.

— Иди дрыхни, — посоветовал коту Герман, — рано еще.

Он посмотрел на настенные часы — корпоративную дешевку из красного пластика от «Позывного» — можно потихоньку собираться.

Вернувшись на кухню, Герман вдруг понял, что снова хочет есть. Второй завтрак (обед, ужин — непонятно, как лучше называть приемы пищи после сна, заканчивающегося ближе к вечеру) он организовал из бутербродов с ветчиной. Ветчина была несоленая, совершенно без запаха и во рту распадалась на какие-то сомнительные фракции. Подавив отвращение, Герман все же обязал себя ее прожевать — больше все равно ничего нет. От ветчины остался омерзительный привкус, который Герман попытался перебить кофе. Бесполезно — кофе сам похож непонятно на что.

Герман пораньше вышел из дома, чтобы идти до работы медленно, читая объявления на фонарных столбах. Здесь иной раз можно было встретить что-нибудь по-настоящему увлекательное. Скажем, на прошлой неделе ему попался крик души: «Дорогие девушки! — гласил текст. — Не курите! Вы и так не все красавицы: худые ноги, впалые груди, мозгов тоже не очень». Написано все это было веселенькими цветными фломастерами.

Почти у самого Репродуктора Герман заметил грузовичок-фургон. Он стоял поперек дороги, перегораживая сразу две полосы, и напоминал кошку на дыбах. Впечатление усиливали распахнутые настежь двери одновременно с откинутым капотом. Вокруг фургона суетились двое солдат, которые, как показалось Герману, просто не знали, что делать: в свете уличного фонаря было видно, как один из них то забирается на высокий капот и всматривается в двигатель, то снова спрыгивает на асфальт. Второй в это время совал голову под колеса, что-то там щупал руками и большим разводным ключом, потом вылезал, и через минуту все повторялось.

И только третий участник сцены — очевидно, водитель — в сером комбинезоне и кепке с короткими отвислыми ушами меланхолично сидел в стороне на какой-то куче тряпья и энтузиазма не проявлял. Кажется, он даже что-то напевал.

— Из-за чего стали? — спросил, подойдя к нему, Герман. Тот косо на него посмотрел и хмыкнул.

— А не шел бы ты на хер, парень, — сказал водитель со смехом и тут же, без перехода, сообщил: — Сдохла она. Если тебя так тридцать лет дрочить, и ты сдохнешь, как жужа. Спасибо еще, что тихо отсопела, могла бы и пердануть нам напоследок.

Герман заметил, что груда тряпья — это новенькие полосатые матрасы, которые, видимо, из фургона выбросили на дорогу. Теперь они мокли в лужицах грязной воды, застоявшейся в выбоинах асфальта.

— Чего солдатики-то так прыгают? — поинтересовался он.

— А самоебы потому что, — пожал плечами водитель, — думают, им орден дадут, если они эту дрянь до части дотащат. А может, жопу не открутят. Только ей так и так хапанец, никуда она больше не дернет. Отмучилась.

Водитель, похоже, был прав. Уже потом, выглянув со второго этажа «Позывного», Герман увидел, что солдаты бросили истерические попытки привести фургон в чувство и тоже сидят на матрасах. Прохожие, как и Герман, пытались лезть к ним с вопросами или даже советами, но те не отвечали, а в какой-то прострации пялились на вздыбленную машину.

Поскольку времени до вахты оставалось еще порядочно, Герман решил пока не идти за журналом, а заглянуть в ремонтную к Женьке Накатову. Когда-то это была маленькая студия прямых эфиров, о чем напоминали стены, все еще сохраняющие часть звукоизолирующего покрытия. Теперь сюда сгружали все, что некуда деть, но о чем еще не поступало прямых указаний выкинуть. Поэтому Женька являлся счастливым обладателем трех полурассыпавшихся стеллажей, кучи стульев и кожаных скамеек со стершейся обивкой и огромного раскорячившегося сейфа, от которого давно потерялись ключи. Кроме того, в ремонтной стоял квадратный столик с арматуриной вместо одной ноги. Именно на него были свалены внутренности микшерских пультов, и в них сейчас копался хозяин каморки.

Вошедшему Герману Женька помахал зажатыми в руке плоскогубцами и тут же ткнул ими в сторону телевизора без корпуса на одном из стеллажей.

В телевизоре сидел Староста. Задник пресс-кабинета за его спиной был расписан видами Канцелярии и проспекта Матерей. Тут и там по нему мелкими шкодливыми буквами пробегали слова «Федерация сегодня». То и дело щелкали фотовспышки. Разложенные перед хозяином студии два десятка микрофонов походили на конфискованный арсенал.

— …идет размывание сознания наших граждан, — говорил Староста, слегка растягивая окончания слов, отчего казалось, что он читает какую-то древнюю былину. — Если вы в самом деле можете называть этих существ партизанами… ну-у я бы тогда советовал вам понаблюдаться в местах, знаете, отдыха. У нас хорошая медицина, поможет — пикнуть не успеете! — Староста сделал паузу и чуть заметно ухмыльнулся. — Народный суд разберется, кого как называть. Мы его для того и держим.