Эдгар Пэнгборн - Дэйви

Древние монеты, ножи, ложки, кухонная посуда, которая не ржавеет — такие предметы погибшего мира часто выкапывают при пахоте или находят на краю развалин, еще не совсем поглощенных дикой растительностью, подобных развалинам в Мохе, на побережье моря Хадсона возле села Олбани [28] Город Олбани — столица штата Нью-Йорк. , которые тянутся вниз, в воду, словно лестница, покинутая богами. Если вещь из древнего мира не представляет явного вреда, по обычаю нашедший становится собственником, если в состоянии заплатить священнику, чтобы изгнать нечистую силу и поставить на предмете знак святого колеса. У мадам Робсон была кастрюля с длинной ручкой из серого металла, которая никогда не ржавела, найденная ее дедушкой при вспахивании кукурузного поля и переданная ей, когда она выходила замуж. Она никогда не пользовалась ею, но любила показывать ее постояльцам гостиницы, чтобы они поохали-поахали, и рассказывала, как ее мать готовила в ней пищу и это не причиняло ей вреда. Потом, бывало, Старый Джон встревал с рассказом о том, как ее нашли, словно он был там, тогда как ее печальное лицо — похожее не на круглое хорошенькое лицо Эммии, а скорее на морду вэрмантского мула — вероятно, свидетельствовало, что он не тот мужчина, который мог бы когда-либо найти для нее такую вещь, только не он, случилось бы чудо, если бы он поднял свою благословенную задницу достаточно высоко, чтобы почесать… Если древняя вещь была слишком странной, священник хоронил ее [29] Или, если она изящная, он отмечает ее знаком колеса и посылает в один из магазинов в больших городах, которые специализируются на бесполезных вещах для утонченных натур, то-есть для паразитов. Один, в Олд-Сити, знаменит тем, что не продает вещей, если владелец не может гарантировать их полнейшей бесполезности — магазин антиквариата «Кэрриз», я хорошо помню его. Так как полагают, что регент должен поддерживать торговлю, я купил там древнюю штуковину, небольшой цилиндр из светло-серого металла с коническим концом. Этот конец имеет крошечное отверстие, из которого выскакивает не менее крошечная металлическая штучка, если ты нажмешь на другой конец; если нажать снова, штучка заскакивает обратно. Один из моих умудренных советников предполагает, что она могла быть использована в фаллическом культе, который, как мы допускаем, практиковали неофициально, наряду с публичным культом «грудь-живот-бедра»* в древней Америке: я не считаю это убедительным. Полагаю, эту безделушку можно было бы использовать для подталкивания осла, но почему, черт побери, любая заостренная палка не подходила бы для этого столь же хорошо? Необходимы более подробные исследования. Дайон М. М. * Размеры: бюст-талия-бедра используют для измерения женской одежды. , чтобы она не могла принести вреда.

В руках мутанта горн блестел золотом. Настоящее золото я увидел позднее: оно намного тяжелее и иное на ощупь. Но я называю его золотым горном, ибо я действительно думал так о нем очень долго и это название достаточно близко к истине. Если вы уверены, что есть лишь один вид истины, продолжайте верить, отбросьте эту книгу и читайте какую-то иную, в общем — подите прочь.

Несколько обеспокоенный, мутант разрешил мне взять горн.

— Вещь мужчины матери, она говорила. — Я почувствовал себя лучше, когда обнаружил знак колеса — какой-то священник когда-то уже отогнал молитвой злых духов. Горн вобрал в себя весь свет из этого затененного места, он сам по себе казался солнцем.

— Она приносит, говорит, я сохранять… Ты дуть? — Итак, по крайней мере, он знал, что эта вещь предназначена для музыки.

Я надул щеки и попробовал — звук дыхания и ворчание. Мутант засмеялся и поспешно забрал горн обратно.

— Я покажу.

Его жалкий рот почти исчез в мундштуке, его щеки напряглись, вместо того, чтобы дуть. Я услышал, как горн заиграл.

Мне интересно, слышали ли вы этот голос в вашей части мира? Я даже не буду и пытаться описывать его — безнадежно пытаться передать, как сосулька разбивает солнечный свет на очаровательные цвета, ни нарисовать картину ветра. Знаю лишь об одном месте, где слова и музыка составляют одно целое — и оно называется песней.

Мутант нажал на один из клапанов и выдал иной звук, затем — еще и еще. При каждом дуновении он просто извлекал звук, совсем не намереваясь сочетать их, без малейшего представления о ритме или мелодии. Но уже при первом звуке мое сознание переполнилось песнями, услышанными в таверне, на улицах, на представлениях бродячих комедиантов, и более давними по времени, когда толстая нежная сестра Карнация пела мне. Для жалкого мутанта музыка была только неопределенно удлиненными, несвязными звуками. Он мог играть таким образом целый день и ничего больше не знал.

Я попытался допытаться, откуда появился горн; он покачал головой.

— Держали ли его спрятанным? — Еще одно качание головой… ну, откуда ему знать? Вопросы не из его мира, который не наделил его никакими способностями, но был жестоким для него от рождения.

— Пользовался ли ты им, чтобы позвать мать? — Он выглядел бездумным, будто могла быть какая-то такая память, до которой мне нет дела, и, не ответив, понес горн обратно в тайник.

Я снова видел его руки на этом красноватом камне, слышал, как его устанавливали на прежнее место и знал, что я мог бы отыскать это место за десять секунд и что золотой горн должен быть моим.

Он должен быть моим.

Он вернулся, улыбаясь, теперь успокоенный, что его сокровище было в безопасности… ей-богу, я претендую на признание толики моего благородства: ведь я больше не планировал убить его, даже и не думал об этом, кроме одного-двух случайных моментов. Это проблеск моей добродетельности.

Фонарь в нашей каюте потрескивает, а мои пальцы сводит судорога. Мне нужно новое перо для ручки — у нас есть много бронзовых перьев, но мне не следует быть расточительным. К тому же очень хочется подышать воздухом наверху. Может быть, я побеспокою капитана Барра либо Дайона или напомню Ники, что мы еще не пробовали писать в «вороньем гнезде» [30] Воронье гнездо — защищенная платформа для наблюдения, крепится на верхушке корабельной мачты. . Ночь неспокойная: порывы северо-западного ветра слабы, но, кажется, за ними последуют более сильные. Утро началось с малинового зарева и весь день напролет мой слух был напряжен в ожидании шторма. Другие колонисты — так мы стали называть себя в последнее время — раздражительны от этого. Во время полуденной еды Эдна-Ли Джейсон без всякой видимой причины разразилась плачем, несвязно объясняя это тоской по родине, но позже она сказала, что не имела этого в виду. Может, я буду просто слоняться по носу судна, вкушать погоду своим особым путем и попытаюсь решить, стоит ли продолжать эту книгу…