Эдгар Пэнгборн - Дэйви

Это история моей жизни (с сопутствующими примечаниями), в то время, когда корабль движется по направлению к вам — если это движение уже не закончилось: я не видел никакого намека на попутное течение, когда был на палубе, вялые паруса обвисли, большой кусок прибившегося дерева продолжал висеть в безукоризненной водной неподвижности, только чуть-чуть ближе к кораблю, чем был час назад… Вы вряд ли могли бы воспринять главное течение повести, не зная чего-то другого: на все, что бы я ни писал, накладывает отпечаток жизнь на борту «Морнинг Стар» — быстро промелькнувший неделю назад кит — чайка, которая следовала за нами, пока не обнаружила с забавной внезапностью, что она была единственной в своем роде, не сделала круг и быстро не улетела на запад — ну, я не начал бы этой главы здесь и теперь, если бы Ники случайно не обронила позавчера ночью невзначай двух-трех слов о различных видах бурь. Она не думала о моей книге, а только бездельничала возле меня после любовного шторма, в котором была так радостна и прелестно дика (один из многих аспектов) — царапавшая кожу моей груди острыми ногтями, когда она скакала на мне верхом, дьявол-ангел со сверкающими глазами, постанывающая, извивающаяся, смеющаяся, кричащая, гордая своей любовью и своей сексуальностью и своими покачивающимися коричневатыми грудьми, всецело мышцы, эротика и нежность. Успокоенная в приятном воспоминании, праздно полуобняв меня смуглой рукой, она сказала только, что ни один шторм не похож на какой-либо другой, ни шторм ветра и дождя, или войны, или открытого моря, или любви. Эта книга является частью моей жизни и поэтому для меня имеет значение, что произнесенные в полусне слова Ники породили направление мысли, ведущей к главе пятой, в этом месте, в это время.

Третий вид времени — ну, я обязан написать какую-то историю, потому что, если вы существуете, у вас имеются только догадки, дающие вам представление о том, что произошло в моей части земли после периода, который мы называем Временем Смятения. Я полагаю, что должен быть подобный период и для вас — это уже моя догадка. Ваши народы были поражены той же самой безуспешной идиотской ядерной войной и, вероятно, такими же бедствиями. В вашей культуре, возможно, проявились подобные симптомы морального краха, такая же глобальная усталость от перевозбуждения, такой же упадок образования и рост неграмотности и прежде всего, такой же крайне возбужденный отказ позволить морали догнать науку. После бедствий, ваши люди, может быть, не ополчились против самой памяти их цивилизации, вроде религиозного безумия, как, очевидно, сделали наши, побуждаемые, словно избалованные дети, разрушить до основания каждую частицу хорошего вместе с плохим. Может, они не сделали этого, но я подозреваю, что-таки сделали. Самые лучшие аспекты того, что некоторые из нас теперь называют «золотым веком», были, безусловно, непостижимы массам, которые жили тогда: они требовали от века разума, чтобы он давал им все больше и больше хитроумных механизмов, или пусть все катится к чертям. И они сохраняли свои религии как заменители для воображения, готовые и стремящиеся принять на себя ответственность в момент, когда разум должен погибнуть. Я не могу предположить, что вы действовали намного лучше на вашей стороне земли, иначе вы обладали бы кораблями, которые уже вступили бы в контакт с нами.

Я все еще не знаю, могла ли там призрачная религия коммунизма бороться со своим старшим братом христианством до самого конца, оставляя все в развалинах. Кто бы ни победил, человеческая личность была бы в проигрыше.

После всеобщего краха люди, очевидно, какое-то время жили испуганными опасными бандами, тогда как сорняки готовили почву для возвращения леса. Эти банды были заинтересованы только в том, чтобы выжить, но не всегда — так нам сообщил Джон Барт, который видел начало Времен Смятения. Он дал такое название тому периоду времени во фрагменте дневника, законченного недописанным предложением в год, который по календарю древнего мира назывался 1993. Конечно, книга Джона Барта запрещена в странах, которые остались позади нас, иметь ее означает смерть «по особому предписанию» — то-есть непосредственно под наблюдением церкви. Следует сделать больше экземпляров, как только мы сможем установить где-то на земле наш небольшой печатный станок, если будет надежда возобновить снабжение бумагой.

Голоса из книг древнего мира также рассказывают мне о временах, в огромной степени более древних, на миллионы веков простирающихся назад от короткой вспышки, которой является история человечества до начала мира. Когда я говорю даже о небольшом промежутке, примерно в тысячу лет, я едва могу постичь, что я подразумеваю — но, в сущности, знаю ли я, что я подразумеваю под минутой? Да — это часть вечности, за которую сердце спящей Ники будет пульсировать шестьдесят пять раз, чуть больше или чуть меньше, если я не трогаю ее; пульс убыстряется, возможно, если во сне она вспоминает меня.

Начав после моего четырнадцатого дня рождения, я сделал себя ответственным еще и за другое время — глубоко спрятанные годы до моего рождения, возраст, который никто полностью не вспоминает. Однажды, неумышленно заблудившись, я оказался в нижней части темного длинного стола, попав в чащу… одетых в черное лодыжек, обутых в огромные сандалии, откуда несло запахом нестираных носков и немытых ног — и там, в углу, в полумраке, висел серый паук и ткал паутину, ему причиняли беспокойство я или лязг тарелок, грохот и пустопорожняя болтовня над головой…

Ники моего возраста, ей двадцать восемь, она беременна в первый раз за наши годы наслаждения друг другом. (Что значит время для существа в утробе матери, которое живет во времени, но еще не может об этом знать?) Она сообщила мне об этом прошлой ночью, как только убедилась. Стоя в противоположной стороне каюты и пристально глядя на пламя свечи, которую она держала, Ники спросила:

— Дэйви, а если это мутант?..

В порыве гнева я ответил:

— Мы не привезем с собой написанные священниками законы той страны. — Она наблюдала за мной, Миранда Николетта недавно была леди в Нуине, и я боюсь, что мне не следовало говорить «той страны», как я бездумно высказался, так как у Ники, естественно, осталась в памяти любовь к своей родине и она обычно разделяла представления своего кузена Дайона о ней. Но потом она улыбнулась, поставила свечу и подошла ко мне, и мы были так же близки, как всегда — принимая во внимание закоренелое одиночество человеческого «я», даже самого близкого. Любовь — это сфера, где признание возможно. Ее манера двигаться, когда она сонная, побуждает меня вообразить движение травы под ласковым дуновением ветра, когда она клонится, но не ломается, отступает без поражения, снова поднимается вертикально с грациозностью и достоинством, после того, как пробежал непреодолимый ветерок.