Эдгар Пэнгборн - Дэйви

— О, — сказал Дайон, — я считаю, что это полезный материал для заполнения учебников. Недавно наша жизнь была этим сыта по горло.

Ники стала проявлять сентиментальность, целуя черно-белую голову мадам Хэмфри, и бормотать что-то, чего Дайон не уловил, о двух девушках, оказавшихся в одинаковом затруднительном положении: мы не сказали Дайону о беременности, сообщив об этом позднее в тот же день.

— Как и сегодня, — предположил я. — Наше путешествие — это история.

— А туман все еще густой, — сказала Ники. — О, когда я получала пищу, Джим Ломан сообщил, что видел щегла, который низко пронесся мимо, едва стало светать. Они мигрируют?

— Некоторые. — Я помнил Моху. — Большинство остается зимовать, в любом случае, сентябрь — еще слишком рано для перелета.

— Когда туман рассеется, — сказала она, — и солнце откроет нас, пусть это будет остров без никого, кроме птиц и небольшого количества безвредных пушистых зверьков, чтобы никто не хотел убивать щеглов: как они резко падают и взлетают, падают и взлетают — не ритм ли это жизни, между прочим? Падение, а затем легкость и парение? Нет, не говорите о моем пристрастии, если вам это не нравится.

Дайон сказал:

— Это мог бы быть материк народа, который не любезен с чужеземцами.

— К черту этого правителя, — сказала она. — Я выпустила на волю маленькую птичку, слишком большую для моей головы, когда вылетела стрела здравого смысла, и падает в полете моя птичка, которая всегда была ни чем иным, как честолюбивым птенцом.

— Ну, мне нравится этот щегол так же, как и тебе, Миранда, но я на тысячу лет старше, ведь мне пришлось быть подобием правителя, а это значит бороться с глупостью — идти на компромисс с ней — потом заболело сердце, как ты знаешь. Ничего странного, если быть поблизости от моего дяди, сошедшего с ума. Добрый безвольный человек, я думаю, ушел в убежище, в оболочку, которую создал его ум. Все, что мы видели — толстый бедняга сидит на полу, несет всякую чепуху и мастурбирует с куклами — это лишь оболочка. Я предполагаю, что добрый безвольный человек умер внутри нее через некоторое время, а оболочка продолжала существовать.

Беднягу пришлось кастрировать, прежде чем церковь позволила ему продолжать тайное существование и согласилась на любезный вымысел «плохое здоровье», чтобы пощадить президентскую семью от позора рождения в ней умственного мутанта — что могло бы вызвать опасное волнение в обществе. Священник, кастрировавший его, сказал Дайону, что от начального шока у Моргана III, казалось, возвратилась на минуту ясность ума и он просто сказал: «Счастлив человек, который больше не может порождать правителей».

— Прятался, — спросила Ники, — от глупостей, так как боялся, что мог совершить их сам?

— Что-то вроде этого. Что касается меня, я думаю — стану чем-то вроде пугала для добрых нуинских детей в течение столетий, как христиане древнего мира привыкли трясти костями императора Юлиана [38] Флавий Клавдий Юлиан — римский император в 361–363 гг. , неверно названного отступником.

— Напиши сам историю Нуина, — сказала Ники, — за пределами Нуина. Как еще это могло бы быть сделано, во всяком случае? — конечно, не в тени церкви.

— Ну, — произнес Дайон, обдумывая, — ну, я мог бы сделать это…

— Мы предполагали найти материк, — сказал я, — но я могу согласиться с Ник — почему не остров? Капитан все еще говорит, что мы близко от места, которое на карте называется «Азорские острова»?

— Да. Конечно, наше вычисление долготы низкого качества — самые лучшие часы имеют расхождение уже на три минуты. Сделаны гильдией хронометристов Олд-Сити, лучшей в известном мире, а по стандартам древнего мира что такое эти ремесленники? Довольно неплохие начинающие, одаренные неотесанные парни.

Тогда я начал болтовню, наставляя Дайона о политическом управлении островной колонией разумных еретиков. У меня есть такой недостаток. В другом мире — и если я не потрачу там большую часть времени полезнее, занимаясь музыкой и опрокидывая мою девушку с розовыми губками, думаю, мог бы стать уважаемым учителем сопляков.

Позднее этим утром мы были заняты. Капитан Барр приказал спустить баркас, чтобы попытаться отбуксировать «Морнинг Стар» из тумана, и мы двигались черепашьим шагом в течение нескольких часов. Он прекратил попытки, когда матросы выдохлись, хотя лот все еще не достигал дна. Капитан был уверен, что чувствовал запах земли сквозь влагу тумана, и я тоже чувствовал запах. Эта земля могла бы появиться отвесно и внезапно из глубокой воды. Завтра, если туман рассеется до видимости на пятьдесят ярдов или больше, он снова может попытаться буксовать.

Неподвижность беспокоит нас. Мы слышим прибой или глухой шум удара воды о камень.

Ники спит; я в напряженном ожидании, перед глазами — туман воспоминания и размышления и неведение. Как, в действительности, человек может быть хозяином своей судьбы?

Мы живем в неизвестности. Мы могли не знать, что проиграем войну в Нуине. Как мог я знать, что найду и захочу иметь золотой горн? Но в небольших пределах моих знаний и понимания, гонимый судьбой, но все-таки чувствующий себя человеком, все же разумный и подверженный страстям и упорный и не более трусливый, чем мои братья, я должен сказать, куда иду.

Пусть другие думают за вас, а вы отвергаете возможность влиять на вашу жизнь даже в пределах этого ограниченного пространства. Тогда вы больше не человек, но вол в облике человеческом, который не понимает, что он мог бы проломить забор, если бы ему позволили. Давно, в начале нашей совместной жизни, Ники сказала мне: «Научись любить меня, обладая чувством собственного достоинства, Дэйви, тогда как я научусь обладать моим собственным чувством — я думаю, что другого пути не существует».

Будучи людьми, а не волами, полагаю, все мы — со свечой в темноте. Закройтесь в свете со стенами определенности или власти, и вам это может показаться ярче — посмотрите, друзья, это отражение от тюремных стен, ваш свет не сильнее. Я понесу свой свет через всю ночь напролет в собственной руке.

Я не мог остановиться и бежал с моим золотым горном, пока не обогнул гору с востока, пробежал недалеко от моей пещеры, и не вспомнив о ней, увидел шпили скоарской церкви и рухнул на бревно, с жадностью глотая воздух.

Кожа на животе болела. Я обнаружил красное пятно на месте укуса — наткнулся на паутину-крестовика и, вероятно, только теперь ощутил боль. Меня кусали и раньше, и я знал, чего следует ожидать. Живот покалывали горячие иголки, голова болела, скоро начнется жар, а завтра уже не будет болезненных ощущений. Я все еще был ребенком и дикарем и не надеялся на чудо, что бог отпустит меня так легко.