Эдгар Пэнгборн - Дэйви

Снова появилось моханское знамя, его понесли вверх по откосу. По крайней мере солдаты, охранявшие знамя, не хныкали, желая очутиться за удобным городским частоколом. И до сегодня я удивляюсь, почему поспешно убежавший крепостной слуга, дворовый парень, имея мало оснований любить свою родную землю, глотал слезы гордости и благоговения, созерцая, что знаменосцы знали, куда идти. Бело-сине-золотистый флаг поднимался по откосу, эта тряпка, не значащая ничего, кроме воображения людей, которое они вышили на ткани. Зеленая волна хлынула навстречу нашему флагу — волна людей, которые точно так же горячо любили тряпку из черного и алого цветов.

Я видел также их флаг, разъяренный на ветру. Моханская конница атаковала его; лошади всадников падали, пронзенные стрелами или с перерезанными подколенными сухожилиями. Черный и алый — это цвета ночи и огня. Тот флаг был достоин славы, как и наш, если только существует такое понятие.

Но внизу, по соседству со мной, царили позор и омерзение панического страха. Я видел вспышку противоположного действия — один из всадников галопом поскакал в направлении битвы и, проезжая мимо, хлестнул плоской стороной меча по морде, которая кричала: «В Скоар!» Только трое всадников последовали за ним. Возможно, остальные были вне моего поля зрения, пытаясь прекратить беспорядок в пехоте, среди солдат, которые пришли защищать город, а теперь бежали, чтобы укрыться в нем — медленным бегом, подобно людям, движущимся по инерции, которые должны передвигать ногами, чтобы не упасть лицом вниз.

Вытащив мой золотой горн, в сорока футах над ними, я заиграл сигнал, который вырвался из трубы — три раза.

Я посмотрел вниз. Никто не обнаружил меня. Звук, казалось, шел отовсюду. Теперь они не бежали. Я заиграл в четвертый раз, более спокойно, как будто люди, находившиеся там, на возвышенности, такие же, как и они, говорили рассудительным голосом: «Мы попали в беду».

В тишине какой-то кавалерист промолвил: «Хорошо, давайте поедем и поможем им!» И они помчали — в обратную сторону.

В тот день Моха одержала блестящую победу, если есть такое понятие, как победа. Уверен, что в истории это называется победой, так как священники, которые выпускают небольшие, простые по содержанию, книжки для школ, вероятно, увековечили ничтожную моханско-кэтскильскую войну 317 года — она не длилась даже до следующего года. Старуха-история пережевывает свою жвачку из правды и «может-быть-так» у зыбкого камина современности.

Когда я снова взглянул на отдаленную возвышенность, я увидел, что охрану знамени все еще жестоко теснили, вокруг знаменосца оставалось не более дюжины моханских солдат. Кольцо защитников становилось все меньше, оно приняло форму упорного мужества сверкающей стали внутри темно-зеленого обода. На гребне возвышенности восстанавливала такой-сякой порядок дезорганизованная конница. Они могли быть опасны в атаке. В атаке на кого? Только не на проворных дьяволов, проскальзывающих среди них, словно зеленый дым. Там и сям лошади без всадников убегали в лес, оставляя воина наедине с его разъяренной находчивостью.

Но теперь подоспела конница первого батальона, возвратившаяся на холм, отчаянно взывавший о помощи; сначала она обрушилась на зеленый обод вокруг защитников знамени и разбила его, как раскалывают колесо. Знамя поколебалось и двинулось вверх по откосу. Затем вступили в бой моханские пехотинцы — пришедшие в себя, нетерпеливые, их панику преодолела более простая жажда — выжить. В моей голове стоял звон; их оружие свистя в воздухе, сокрушало тела — минуту или две, полагаю, я сам дрожал от безумной гордости. Это было достижение моего золотого горна.

Я наблюдал, как солдат в темно-зеленой форме убегал, чтобы укрыться в лесу; за ним гнались трое моханцев. Один преследователь потерял набедренную повязку, у него оторвалась большая часть рубашки; на расстоянии голый человек выглядел как насекомое — тощий, с высоко подскакивающими коленями. Копье ударило беглецу в спину. Голый человек и его товарищи медленно проткнули копьями лежавшего неподвижно врага.

Позже я воевал, не опозорив себя, на двух войнах: против пиратов в 327 году и во время восстания этого года, когда мы бились ради защиты реформ Дайона и были вынуждены усвоить, что люди не захотят и не смогут воспользоваться любыми реформами, если их не осуществлять постепенно; больше я никогда не брал мой золотой горн на поля сражения…

Теперь все кэтскильские солдаты отступили, а моханский флаг уже трепетал, во всей своей красе, на вершине возвышенности. Я не видел черно-алого знамени; вероятно, его унесли в лес отступающие. Не видел я и солнечного света. Свежий конный отряд присоединился к разбитому и их командиры совещались под серым небом. Только пехотинцы преследовали кэтскильцев в лесу. Один из командиров конницы резко дергал руками, будто говорил в раздражении или, может, в самооправдании. Другой, вероятно, ухитрился высечь из кремня огонь и зажечь свою трубку, несмотря на беспокойное гарцевание лошади, так как я увидел крошечный серый дымок, плававший над его головой.

Вскоре труба заиграла пехотинцам сигнал отбоя — они вряд ли могли многого добиться в лесу, где кэтскильские солдаты могли перегруппироваться и заставить их пожалеть о преследовании, — и моханские батальоны снова были на марше. Вряд ли больше двадцати минут прошло с тех пор, как я увидел того первого разведчика. В столкновении участвовало менее тысячи моханских солдат, с кэтскильской стороны, возможно, сотни четыре.

Причиной войны был невыносимо скучный пограничный спор, который поддерживался, тем или иным способом, в течение пятидесяти лет. Насколько я могу понимать, страны существуют потому, что имеются границы, и нет никакой другой причины; границы проведены людьми, более или менее похожими на нас с вами и вашу тетю Кассандру, и нам нравится думать, что, как человеческие существа, мы знаем достаточно, чтобы не сесть на свежую краску голым задом, не поднять дикобраза за хвост или не отрубить малютке голову, чтобы унять его зубную боль. Все это очень любопытно; вероятно, я смогу представить вам идеальное решение любых имеющихся противоречий в следующую среду, если не просплю.

С дороги до меня долетели слова: «Ты видел кэтти, которого я убил, высокого сукин-сына с бородой? Мой боже и Авраам, похоже, что их совсем не учили прикрываться». Другой голос был умоляющим и нетерпеливым — мимо перевозили раненых. Солдат хотел увидеть свою дочь. Ее могли бы привести сюда, сказал он — «здесь безопасно, вокруг нет никаких гадких солдат — ей девять лет, она одета в коричневое платье, которое сшила ее мама» — этот голос постепенно затих, а другой произнес: «Как у меня болит голова». Он также слабел, приглушаемый шарканьем шагов, лязгом снаряжения, другими голосами: «Болит голова — болит голова…» Они ушли, оставив утро спокойным, если существует такое понятие, как спокойствие.