Анджей Савицкий - Апозиопезис

Скрежет открываемых Александрийских Ворот прозвучал, словно удар бичом. Повозка вкатилась во внутренний двор крепости. Данил изнутри увидел массивные ворота и крутящихся рядом с ними охранников. Затем они переехали через Гвардейский плац, со стоящим по его центру массивным обелиском, построенным за деньги поляков в честь царя Николая в счет извинений за ноябрьское восстание. Проехали они мимо громадного здания казарм, затем заехали между кузниц и конюшен. Открылись очередные ворота, и повозка остановилась на внутреннем дворе Десятого Павильона — покрытого исключительно нехорошей славой следственного ареста для политических заключенных.

Данил, проявляя достоинство, вышел сам. Его провели в канцелярию в здании военного караула, где за стойкой сидел чиновничий аппарат с царским орлом на жестяном лбу. Он увлеченно черкал ручкой со стальным пером в огромной книге и совершенно не обращал внимания на прибывшего. Два жандарма умело обыскало заключенного, у него отобрали ремень и шнурки. Не успел он оглянуться, как вооруженные охранники уже вели его по коридору с массивными дверями камер. Наконец одна из них была с грохотом и металлическим скрежетом открыта, и Данил очутился внутри.

В камере гадко воняло сырыми соломенными матрасами, чем-то горелым и ароматизированным табаком, к тому же тянуло холодом от неплотно зарешеченного окна. Сквозь грязное стекло еле просачивался дневной свет, тем не менее, на полу посреди камеры горела свечка. Сделанная из неочищенного жира, она немилосердно коптила, так что основным ее заданием, похоже, было мучить заключенных смрадом. В помещении находилась пара нар; на одних сидел обитатель и спокойно присматривался к Довнару. Инженер кивнул собрату по несчастью и протянул ему руку.

— Данил Довнар.

— Бурхан Бей, — ответил мужчина, вынув изо рта трубку с длинным чубуком.

Именно она отвечала за запах приличного табака в камере. Пожимая руку турку, инженер внимательно осмотрел того. На вид Бурхан Бей мог казаться его ровесником, конституция тела его была не слишком выдающаяся, зато смуглое, худощавое лицо украшали импозантные черные усища. Одежда на турке была европейской, если только не считать красной фески с кисточкой на голове.

— Вас подозревают в убийстве австрийского посла? — очень мирно начал беседу Данил, пользуясь единственным известным ему иностранным языком, за исключением, понятное дело, русского.

— И в шпионаже в пользу зарубежной державы, — свободно ответил турок по-немецки, подняв предупредительно палец. — При этом так и не было сказано, в пользу которой. Лично я подозреваю, что речь может идти про Бразильскую Империю [41]потому что в течение года я был там торговым атташе.

Данил уселся на свободных нарах и задрожал от холода. В углу камеры имелась встроенная печка, но огня в ней не было. За окном гулял ветер, посвистывая в дырявых фрамугах. Уж лучше бы был темный подвал — пускай темновато, зато не так дует.

— Вас допрашивали? — спросил Данил задумавшегося турка.

— Вчера и сегодня, — тяжко вздохнул тот. — Бить они меня не имеют права, поскольку в Варшаве я тоже являюсь торговым атташе, то есть, дипломатом. Пусть низким по рангу, но дипломатом, к тому же — дворянином. Так что меня, похоже, держат на всякий случай, и при оказии пытаются взять холодом, — указал он на окно. — Если бы у меня хоть что-то было на совести, я наверняка бы уже признался.

— А здесь хоть кормят? Еда нормальная?

Турок в ответ только хмыкнул.

— Что, и нельзя рассчитывать на стаканчик чего-нибудь покрепче? — продолжал свое Довнар.

— Вообще-то я и не спрашивал, но на вашем месте особых надежд бы не полагал.

Долгое время они сидели молча, гладя то в окно, то один на другого. Тишина, к удивлению Данила, неудобной не была, в компании Бурхан Бея молчалось очень даже приятно. Турок пыхал трубкой, забивая ее дымом неприятные запахи. В конце концов, он не выдержал и спросил:

— Прошу меня простить за несколько настырный и интимный вопрос, но не являетесь ли вы личностью, сшитой из тел нескольких покойников? Так называемым трупоходом?

— Гадкое название, — скривился Данил. — Точно так же, как и трупак; лично я предпочитаю называть такого рода личностей более научно. Существами имени доктора Франкенштейна. И нет, я не один из них.

— Прошу прощения, у нас, в Османской Империи, их существование запрещено. Мы считаем, что их неестественная жизнь оскорбляет божественные законы.

— А вот рабство божественным законам как-то не противоречит, так? — буркнул Довнар, намекая на все еще царящие в Турции архаичные обычаи.

Бурхан Бей совсем даже не обиделся; он широко усмехнулся.

— В Бразильской Империи я как раз и занимался оборотом живым товаром, — откровенно признался он. — Я делаю все необходимое, ради добра Отчизны, таким образом, чтобы принести ей максимальную выгоду. В России, к примеру, ради этого продают апельсины и музыкальные инструменты.

— Инструменты? И какие же, если можно узнать? — оживился Данил. В каком-то проблеске ума, он ассоциировал инструменты с базовыми стигматами разыскиваемого убийцы: мрак, тишина и музыка. В один миг турок показался ему подозрительным.

— В основном, это традиционные струнные инструменты, багламы, ребабы и кануны, но и полные комплекты янычарских оркестров [42], включая сюда же горны, литавры и тарабаны. А вы интересуетесь их закупками?

— Закупками? Кто-то же покупает их у вас? Все эти турецкие цитры и гитары? Сколько всего этого вы уже продали в Варшаве?

— Коммерческая тайна, — ответил на это Бурхан Бей. — Могу лишь сообщить, что мандолины расходятся в Варшаве словно свежие булочки.

Данил лишь покачал головой.

— Быть может, я еще бы и поверил, что хорошо продаются турецкие булочки, как их там…

— Питы.

— …фаршированные жаренным мясом, как же его…

— Кебаб. Вот только, уважаемый мой, — тут торговый атташе Османской Империи махнул рукой, — турецкую еду в Варшаве никто и никогда не купит! Бизнес совершенно проигрышный [43]. Зато мандолины, я вам говорю!.. Поляки — очень музыкальный народ, а русские — так еще больше.

— Это вовсе не шпион, а идиот, — резюмировал про себя инженер. — С убийством ничего общего, хотя…

— А вы не продали подобного рода инструменты Варшавской Опере? То есть, я хотел сказать, оркестру, что играет в Большом Театре, — задал он хитроумный вопрос.

— Это секрет! — поднял руки турок, защищаясь. — Не скажу, сколько и кому продал, просто не могу, уважаемый.

Данил кивнул. Нужно будет каким-то образом передать Генриетте, чтобы она проверила, не было ли у оркестрантов, которые играли в тот несчастный вечер, новых инструментов. Следовало бы еще перетряхнуть все музыкальные лавки и склады в городе. Товар, распространяемый этим турком, может быть смертельным оружием. Чем-то вроде бомбы с часовым механизмом запала.